Гоголиана. Фантасмагория в тринадцати новеллах - Владислав Олегович Отрошенко
Единственное, чего не смог угадать Крукенберг, – причину всех причин. Ее знал только сам Гоголь.
Летом 1845 года, ездя от врача к врачу, он предал огню в придорожной немецкой гостинице одну из редакций второго тома “Мертвых душ”. Незадолго до сожжения рукописи, в апреле того же года, он признался в письме Александре Смирновой: “Бог отъял от меня на долгое время способность творить”. Спустя два года, в тайном сочинении (оно будет найдено в его бумагах после смерти и названо “Авторской исповедью”) Гоголь в различных формах повторил это признание множество раз:
…отнялась у меня способность писать…
…способность писать меня оставила…
…если возвратится мне способность писать…
…оставила меня способность производитьсозданья поэтические…
Но не оставило Гоголя “особенное устройство головы”, о котором он толковал Языкову. Оно состояло в неиссякаемой силе воображения, производившего живые образы беспрерывно. И это была истинная, неповторимая, богоданная болезнь Гоголя, которая из высокой превратилась в мучительную, когда “Мертвые души” стали твориться так, что у творца возникло чувство утраты былой способности “производить созданья поэтические”. Тайну этой болезни Гоголь однажды нечаянно приоткрыл одному из своих приятелей – Федору Чижову, магистру математических наук и промышленнику.
Это случилось в Москве в 1849 году. Чижов часто виделся в это время с Гоголем в доме философа Хомякова и на квартире Смирновой-Россет; не раз встречался с ним на улицах города, где и состоялся знаменательный разговор:
Гоголь был всегда молчалив, и тогда уже видно было, что он страдал. Однажды мы сошлись с ним под вечер на Тверском бульваре. – “Если вы не торопитесь, – говорил он, – проводите меня до конца бульвара”. Заговорили мы с ним об его болезни. – “У меня всё расстроено внутри, – сказал он. – Я, например, вижу, что кто-нибудь спотыкнулся; тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать – и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают спать и совершенно истощают мои силы”.
В ночь с 8 на 9 февраля 1852 года, за двое суток до сожжения второго тома “Мертвых душ”, Гоголь долго молился перед образами в доме Талызина на Никитском бульваре в Москве. Чрезвычайно встревоженный он вдруг прервал молитву, разбудил своего мальчика-слугу и послал его за священником приходской церкви Св. Семиона Столпника на Поварской отцом Алексеем Соколовым с тем, чтобы немедленно собороваться – Гоголь увидел себя в гробу и услышал голоса, отпевающие его.
Священник вскоре явился. Найдя писателя в полном здравии и на ногах, он уговорил его оставить соборование до другого времени.
Николай Васильевич согласился. Он извинился пред служителем церкви за то, что потревожил его. Но о “страшных призраках”, ужаснувших его в эту ночь, Гоголь пастырю не сказал…
Гоголь и хорунжий
Гоголь, пожалуй, его задушил бы, доведись ему встретиться с этим жестоким хорунжим, воплотившим мечту – плод искусства – в бесплодную реальность.
Но встретиться со смертным подобием бессмертного персонажа Гоголю было не суждено.
Творец, сотворивший “Мертвые души”, уже второе десятилетие лежал в могиле, когда в столице Области Войска Донского Новочеркасске арестовали хорунжего Павла Тимофеевича Кагальникова – дворянина сорока шести лет, имевшего отменную казацкую родословную и троих детей.
Незамедлительно, в день ареста – 23 мая 1869 года – хорунжего отправили под стражей во Второй Донской округ – в его родную Верхне-Чирскую станицу, где он исправлял в свое время должность станичного атамана. Грехов в атаманство было взято на душу немало – растраты казенных сумм, злоупотребления по службе. Но не это интересовало важных окружных следователей, ожидавших хорунжего в станице.
Мертвые души – вот что было предметом первых жарких допросов на малой родине хорунжего. Души крестьян, обращенные в земли и в деньги.
Земли, обретенные хорунжим на просторах Области Войска Донского под убылые крестьянские души, были такими обширными, а деньги, вырученные за земли, такими огромными, что важные окружные следователи, оторопев от масштабов дела, поспешили вернуть арестанта назад – в казачью столицу – с тем, чтоб за дело взялись следователи очень важные.
Генерал-лейтенант Михаил Чертков, герой Крымской и Кавказских войн, на ту пору едва вступивший в должность наказного атамана, поначалу недооценил зловещую громадность дела, свалившегося на него.
Одного за другим Чертков стал вызывать в атаманский дворец очень важных казацких следователей, предлагая им распутать клубок преступных деяний хорунжего. Но, к удивлению атамана, браться за распутывание следователи отказывались.
И тогда Чертков, поразмыслив, почуяв в деле что-то неладное, что-то большое и грозное, накрывшее черными крыльями казацкие степи, призвал следователя не казацкого, то есть “иногороднего”, как называли на Дону любого человека, не принадлежащего к казачьему сословию, – таковым был и сам атаман.
Призванный следователь был молод – ему едва перевалило за тридцать, – но за плечами его был Константиновский кадетский корпус и Елисаветградское кавалерийское училище: по служебной лестнице он успел взойти высоко. Это был старший чиновник особых поручений при войсковом наказном атамане ротмистр Василий Новицкий, происходивший из дворян Псковской губернии и к донским казакам имевший лишь то отношение, что его занесла на их земли причудливая карьера (в ее финале он сделался одесским градоначальником).
“На следственное производство этого дела из казаков никто не шел, и атаман поневоле возложил это дело на меня”, – писал Новицкий, оправдывая решение Черткова, сбитого с толку саботажем казацких чиновников.
Размах и необычность предприятия, затеянного Павлом Кагальниковым, следователю стали ясны с первого взгляда. Ясна была хорошо образованному ротмистру и литературная сущность этого “выдающегося следственного дела”, как он назвал его в своих записках. “Хорунжий Кагальников на Дону – тот же Чичиков”, – без запинки определил следователь.
Едва только “Дело о Павле Кагальникове, обвиняемом в продаже мертвых душ” – так оно стало именоваться в официальных органах печати Войска Донского – было принято Василием Новицким к производству, как произошло его взрывное расширение.
Сообщники, помощники, пособники, покровители, всякого рода посредники и смотрельцы сквозь пальцы из числа писарей, дьяков и повытчиков поземельной экспедиции, крепостных дел надсмотрщиков, окружных судей, служащих Атаманской канцелярии и чиновников центрального аппарата донской власти – Областного Войскового правления – стали открываться один за другим.
Разумеется, эти открытия – для фигурантов дела катастрофические – следователю ничего хорошего не сулили.
Должностные лица Войсковых присутственных мест, к которым рекой текли взятки и крутыми волнами откатывались суммы от шальных прибылей господина Чичикова из Верхне-Чирской станицы, представляли
