Гоголиана. Фантасмагория в тринадцати новеллах - Владислав Олегович Отрошенко
“Полный покой”, воцарившийся после гибели кошки в пруду, и “тягостный покой”, царивший до ее появления в доме, имели не то чтобы общую природу. Это был один покой. Один и тот же покой – трудно переносимый, но все же дававший душе Николая Васильевича, избранной для столкновения вселенских сил, временную передышку.
Гоголь и второй том
Небывалый в истории мирового искусства конфликт творения со своим творцом, длившийся десять лет, завершился смертельной схваткой на исходе зимы 1852 года в Москве, в доме Талызина на Никитском бульваре. “Мертвые души” поступили с Гоголем жестоко. Ночь, свеча, изразцовая печь, превращенные в пепел годы усилий. А потом голоса, молитвы, видения. Доктор Овер и доктор Эвениус. Дерзкий доктор Клименков. Агония. Смерть.
Но и творение не могло ждать пощады от своего творца, если б оно не сломило в нем волю к работе, к возведению дворцов за крыльцом — к сооружению второго и третьего томов, предназначенных для обитания “колоссальных образов”.
Незаконченность “Мертвых душ” – величайшая драма. Но это драма творца, а не творения.
“Мертвые души” остановились не там, где им вздумалось, а там, где растаял дальнейший путь. “Сокровенные рычаги широкой повести” перестали ее двигать, потому что перестали быть сокровенными. Для чего Чичиков покупает мертвые души стало ясно, а вместе с этой преждевременной ясностью исчезла загадочно-непроглядная даль поэмы.
Поэма, в сущности, завершилась проявлением сущности Чичикова.
Незаконченность “Мертвых душ” – величайшая драма именно потому, что “Мертвые души” закончены. Закончены вопреки наклонности автора двигать повествование в бесконечное пространство за горизонт вместе с бричкой Чичикова. Избегая остановки. Избегая смерти.
Отличие первотомного Чичикова от всех других персонажей поэмы заключалось в том, что он, оставаясь оптическим инструментом автора, частью его зрения, производной его любви, всегда был менее жалок, менее глуп, менее смешон и более таинственен. Устранение этих отличий представляло опасность для жизни поэмы.
Как донкихотность Дон Кихота, так чичиковость Чичикова не принадлежит целиком ни действительности, ни фантазии и потому не подлежит превращению с течением мысли и переиначиванию с течением времени.
Чичиков второго тома не просто иной – он убийственно инородный.
Без тяжелых последствий для всего организма “Мертвых душ” в него невозможно было внедрить такого Чичикова, который перестает быть цельной натурой, неуклонно увлеченной своим дьявольским предприятием; который мечтает уже не о мертвых, а о действительных душах; который предательски превращается в одного из российских помещиков, положив в шкатулку купчую крепость на реальное имение Хлобуева и его здравствующих крестьян.
Чичиков без тех свойств, которые сделали из него Чичикова – выдающегося персонажа русской литературы, – насильственно преображенный, свернувший с извилистого, загадочно-зловещего пути, по которому катилась его бричка, на путь “другой” – прямой, прекрасный и добродетельный, – безжалостно разрушал поэзию поэмы.
“Сам не умею и не чувствую, но все силы употреблю, чтобы другим дать почувствовать; сам дурной и ничего не умею, но все силы употреблю, чтобы других настроить; сам дурной христианин, но все силы употреблю, чтобы не подать соблазна. Буду трудиться, буду работать в поте лица в деревне и займусь честно, так чтобы иметь доброе влиянье и на других. Что ж, в самом деле, будто я уже совсем негодный. Есть способности к хозяйству; я имею качества бережливости, расторопности и благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться”.
Так думал Чичиков, – пишет Гоголь.
Так думал Гоголь.
Практически на каждом шагу в сохранившихся главах второго тома творец производил имплантацию чуждых мыслей и чувств в сознание и душу Павла Ивановича:
“Начинаю чувствовать, слышу, что не так иду и что далеко оступился от прямого пути”.
“Куплю деревеньку, сделаюсь хозяином, буду копить деньги не для себя, но для того, чтобы помогать другим, буду делать добро, сколько будет сил; позабуду себя и всякие городские объяденья и пиршества, поведу простую трезвую жизнь”.
Но с этими мыслями и чувствами, пересаженными в него извне, Чичиков был не жилец.
Чичиков, признающий себя мерзавцем под воздействием гневной речи генерал-губернатора и валяющийся у него в ногах; Чичиков, лобызающий руку благочестивому миллионщику – спасителю его души; Чичиков, рвущий на себе волосы, а заодно и фрак, от избытка покаянных чувств; Чичиков, бьющийся лбом об стену и истошно вопящий, что его искусил сатана, – такой Чичиков был химерой.
Событие, которое случилось в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года на Никитском бульваре в резиденции графа Александра Толстого, говорит о том, что и поэма, и Гоголь понимали это с полной ясностью.
Художника не мог не ужаснуть человекоподобный агрегат, в искусственности которого было больше бесовского – истинно бесовского, – чем в живом, свободно действующем в первом томе Павле Ивановиче. Предать огню второтомного Чичикова, мертвую куклу, нежить, дьявольский механизм, послушно открывающий рот и изрекающий праведные мысли, сжечь его, как вурдалака, – в этом было спасение и художника, и поэмы.
Творению не было дела до того, сколь тяжелыми для творца оказались последствия той февральской ночи, когда в печной топке на нижнем этаже талызинского особняка была зажжена огнем от свечи плотная связка тетрадей.
Гоголь так смешал поэму с собственной жизнью, что стал напрямую вмешиваться в жизнь ее персонажей, чего поэма допустить не могла.
Образ Чичикова, строившийся в недрах второго тома “Мертвых душ”, способен был уничтожить “Мертвые души” как таковые.
Спасая себя, таинственно-вдохновенная поэма уничтожила Гоголя. Ибо она не могла вместить ни жалкого Чичикова, обнимающего сапоги генерал-губернатора; ни самого генерал-губернатора, безгрешного и грозного, как архангел, поднимающего чиновничье братство на борьбу со взятками и неправдой; ни мудреца-миллионщика, сыплющего поучениями, будто кавалергард остротами; ни даже прекрасной Улиньки.
Воля творца и воля творения столкнулись в борьбе за сами границы творения. Творение не желало твориться за пределами первого тома. Творец же не желал оставлять творение, ставшее его жизнью, без дальнейшего расширения. Исходом этого противостояния могла быть только смерть – либо творения, либо творца.
Смерти избежало творение.
Поэма одержала верх. Она не сдвинулась с места. Она заканчивается
