Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен

как обыкновенно, на ее рукавах[61]. На нашем пути видели мы только несколько русских рыбачьих лачуг, уже оставленных и до того ветхих, что даже птицы небесные и звери лесные как будто пренебрегали ими. По удалении рыбаков, приходящих сюда во множестве, всюду воцаряется могильное молчание и однообразие, изредка нарушаемое только быстрым бегом какой-нибудь остяцкой лодки. Странствуя по такой пустынной и безлюдной стороне, естественно желаешь ехать скорее в надежде увидать что-либо новое, но, как ни спеши, больше трех верст в час не сделаешь. Сначала скука, наводимая пустынной природой и таким медленным плаванием, умерялась по крайней мере хоть несколько хорошей погодой, пением птиц, зеленью лугов и деревьев, сверкавшей от блеска солнечных лучей водной поверхностью. Особенных приключений с нами не было, только что в первую ночь плавания судно наше попало в ряд мелей и до рассвета не могло выбраться из них. Точно то же случилось и следующим вечером, но на этот раз благодаря остякам нам удалось-таки высвободиться, и мы ночевали в вышеупомянутой деревне Лохосовой. На следующее утро, проснувшись, я с изумлением увидел, что вчера еще зеленевшие поля были покрыты белым саваном, а светлое ясное небо задернуто серой мантией зимы, что люди закутались в шубы и вся природа онемела, омрачилась и опечалилась. Несмотря на это, мы рано утром отправились в нашу каюту, затворили двери ее и поплыли далее. В каюте было темно, как в гробу, на меня напал невольных страх. Мне казалось, что за дверями свирепствует страшная буря, и тотчас же вспомнились все неприятности северной осени, испытанные мною два года тому назад у подошвы Урала. Сердце сжималось при мысли о том, что все это придется испытывать снова. Я воображал уже себя покинутым на пустынном берегу, мерзнущим, преодолеваемым болезнью и всевозможными бедствиями неприязненной северной природы. По счастью, все эти томительные и совсем ненужные опасения рассеялись вскоре, потому что, когда мы пристали к Ювашкинским юртам и я выполз из нашего душного зимнего гнезда, солнце сияло опять светло и ярко на безоблачном небе, земля опять зеленела, люди скинули шубы, и птицы распевали, радостно порхая по деревьям; я отправился в ближайшую юрту. К ней вела ровная узенькая дорожка, с обеих сторон окаймленная красивыми, стройными ракитами. На конце ее виднелась чистая и как бы приглашающая к себе юрта. Испуганные моим появлением жители ее разбежались и тем самым дали мне возможность осмотреть подробнее остяцкое летнее жилище. Оно имело обыкновенную четырехугольную форму, низкие стены и высокую остроконечную крышу, все это из бересты. Предварительно разваренные полосы бересты сшиваются, как ковры, в большие полсти, которые легко скатывать и таким образом переносить с одного места на другое. Из таковых-то берестяных полстей делаются и стены, и крыша следующим простым способом. Вбивают в землю несколько ракитовых пней для поддержки берестяных стен как совне, так и снутри; на них утверждают стропилы, также из ракиты; и, покрыв сии последние берестой, укрепляют ее и совне рядом жердей. Столбы, стропилы и жерди связываются гибкими ракитовыми прутьями. В кровле оставляется отверстие для дыму, а ко входу привешивают дверь из досок или из бересты же. Вот и все, что нужно для летней остяцкой юрты. Окон, пола, скамеек и столов в ней никогда не бывает. Не забудем, однако ж, об очаге — главном условии благосостояния остяка. Высшие наслаждения в его жизни — сытная еда и приятный покой — соединены именно с этой простой принадлежностью, состоящей из небольшой, окруженной камнями ямы посреди юрты. Для покойного же отдыха необходима, разумеется, и мягкая постель, которую он приготовляет из рогож, оленьих шкур, шуб и других частей своей одежды. В котелки и берестяные плетушки остяка нам нечего заглядывать, мы знаем, что они почти всегда наполнены ухой, молочной кашицей, кашей, пирогами из черемухи, и т.п. Подле большей части остяцких юрт бывают небольшие бревенчатые амбары, или кладовые, стоящие, как в Лапландии, на высоких столбах. Таких амбаров здесь не было, однако ж и хозяйственные запасы сохранялись на помосте, устроенном на четырех столбах и употребляемом обыкновенно для сушки мелкой рыбы. Впрочем, в соседнем лесу мы, вероятно, нашли бы и еще кое-что, но черные тучи, поднимавшиеся на западе, заставили нас поспешить отъездом. В Сибири редко случается ошибиться, толкуя атмосферические приметы к худу; так и в этот раз — буря была в полном разгаре, когда ночью мы пристали к небольшой остяцкой деревушке. Как бы симпатизируя с природой, я выполз на несколько минут из каюты. Кругом не было видно ни зги, ветер завывал страшно, дождь лил ливмя. Это была одна из тех ночей, в которые, по мнению диких народов Азии, умершие не могут оставаться в могилах, дико и страшно рыскают по земле. Все живое лежит тихо и трепещет, потому что призраки принимаются за ночные игры свои. Кровожадные тени шаманов[62]носятся над спящими и устрояют гибель всякому, кто пороками и преступлением отогнал от себя духов — хранителей жизни. В такую-то ночь судьба привела нас к трем юртам, составлявшим упомянутую деревушку. Самих юрт от страшной теми нельзя было рассмотреть, виднелись только три отворенных входа, освещенных изнутри разведенным огнем. Стоя перед ними, можно было подумать, что видишь перед собою три огненных жерла, извергающих облака дыма и мириады трещащих искр. В дыму и пламени мелькали маленькие, полунагие, фанатичные фигуры. По временам из жерл этих раздавались дикие, непонятные звуки, заглушаемые тотчас же шумом дождя и воем ветра. Но передать вполне все ужасное этой ночной сцены с ее темью, огнями, призраками, неистовым ветром и ливнем нет никакой возможности.

За ночь буря утихла, и к утру мы добрались до Магионских[63] юрт, находящихся при устье Магиона — небольшой реки, впадающей в Обь с правой стороны. Миновав их, я уселся на палубе и занялся рекой и дикими ее окрестностями. Но ни то, ни другое не представляло ничего нового, ничего необыкновенного. Все рукава и заливы реки были одинаково быстры, одинаково дики и пустынны. Всюду те же низкие, глинистые, обрывистые берега, поросшие вечным ракитником, и за ними луга, болота и глинисто-песчаные равнины. Для европейца Обь — пустынная и страшно однообразная река, наводящая тоску и грусть, но спросите о ней обжившегося здесь русского, и он скажет вам коротко, но многозначительно: «Обь — мать наша». Обратитесь с этим вопросом к седому остяку, который сидит у руля и, без сомнения, чтит еще веру и обычаи отцов своих, если он искренен, он непременно ответит вам почти так: