Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен

Путешествие в Сибирь (1845 — 1849)

Кастрен Матиас Алексантери (1813 — 1852)

Путевые заметки

Казань, апреля 1845 г.

Справив важнейшие дела свои в Петербурге, я начал свое вторичное путешествие в Сибирь 12 (24) марта. Как нарочно, этот день был один из так называемых черных дней, dies infaustus, коротко — понедельник, в который в России неохотно пускаются в дорогу. Основываясь на этом, друзья мои хотели задержать меня еще на один день в Петербурге, но «дружба дружбой, а служба службой», говорит русская пословица; да и я сам был такого мнения, что из трижды трехсот шестидесяти пяти служебных дней не стоит оттягивать у казны один какой-нибудь служебный день в угождение дружбы. Итак, подкрепленный хорошим завтраком и напутственными желаниями добрых друзей, уселся я в упомянутый день в сани, которые, кроме меня, приютили еще моего спутника кандидата И. Р. Бергстади и пастора Платана, отправлявшегося на Ситху. На тройке бойких коней, с лихим ямщиком и в легких санях я надеялся быстрой, веселой ездой заглушить чувства, от которых не так-то легко отделаться в минуты, подобные той, которую описываю; но роковой понедельник наслал на меня сильную метель, лишь только я выехал за заставу на московскую дорогу. Правда, что в хорошо ухиченных[1] русских санях с верхом физические страдания не так страшны и при далеко еще сильнейшей непогоде, но какому ж ученику в истории человеческих бедствий неизвестно, что при некоторых обстоятельствах и ничтожная неприятность мучит гораздо более, чем при других и далеко важнейшая. Так и вьюга за московской заставой, вероятно, не имела бы для меня никакого значения, если бы я ехал на свадьбу или за получением степени магистра; но так как цель моего путешествия была Сибирь, а в Петербурге я простился с последними еще оставшимися у меня финскими друзьями, то небольшая разладица в природе и пробудила во мне тоску по родине и в то же время горькое воспоминание о сибирских тундрах. Мне казалось, что путешествие мое из отечества на тундры составляет некоторым образом совершенную противоположность вознесению пророка Илии на небо, потому что как, с одной стороны, отечество должно считаться нашим земным небом, так, с другой, всякий, кроме разве какого-нибудь самоеда, согласится, что нет на земле ничего ужаснее сибирской тундры.

Сверх непогоды и сама местность немало содействовала к пробуждению во мне воспоминаний о тундрах, которые составляли цель моего путешествия и должны были сделаться моим отечеством на целых три года. Я ехал по беспрерывным необозримым равнинам, безлесным, пустынным и однообразным, как тундра; нередко из-под стаявшего снега проглядывала темно-бурыми пятнами земля, точь-в-точь как на болотистых тундрах. На дороге ни души, все живое попряталось от непогоды, деревни и дома скрылись за облаками вьющегося снега. Такая точно природа и такая же упорная непогода преследовали меня почти по всей Петербургской и Новгородской губернии. Только окрестности Валдая отличались несколько от всего этого пространства своими песчаными холмами, но высота и этих холмов так незначительна, что их очень можно сравнить с подобными возвышениями на тундрах. С Новгородскою губерниею оканчиваются Валдайские горы, и в Тверской снова начинается равнина, но уже красивее, живописнее и разнообразнее прежней. Независимо от естественной, безыскусственной красоты природы, как в Тверской, так и в Московской и во Владимирской губерниях встречается немало поместий, украшенных садами, парками, аллеями и т.п. Но кому придет в голову наслаждаться красотами природы в конце марта, когда не знаешь, как уберечь лицо от грязных комков снега, летящих с дороги из-под копыт лошадей! Во Владимирской губернии меня приятно поразила еще большая красота природы. Я говорю не о безлесных, подобных тундрам, возвышенностях, которые тянутся там на большие пространства и с которых одним взглядом можно обозреть целый хаос голых снежных полей; кроме таких возвышенностей, в этой губернии встречаются и довольно крутые, поросшие стройными елями, на которых всегда с удовольствием остановится взор финляндца. В Нижегородской губернии дорога шла вдоль Волги. Берега ее состояли из безлесных, песчаных, очень высоких холмов, которые скрывали от меня находящиеся за ними пространства. Все, что я мог видеть, составляло непрерывную равнину. В Казанской губернии я продолжал свой путь вниз по Волге, но здесь берега ее уже не представляли собой обнаженных песчаных холмов, как в Нижегородской: с одной, и именно по правой стороне реки, тянется гористая страна, густо поросшая дубами и вязами; по левой — пространные равнины, состоящие, как говорят, из лугов и пахотных полей.

Путь, совершенный мною от Гельсингфорса до Казани, составляет около 2000 верст. Само собою разумеется, что в продолжение этого пути представлялся случай видеть многое, но, в сущности, я не осмотрел ничего. Через Новгород Великий я проехал, не взглянув даже на место, где граждане во время оно возвышали свой голос во имя общего блага. На прекрасное местоположение Твери я полюбовался за чашкой кофе из окна высокой светелки на станции. Наконец в Москве я посетил Кремль, видел старинный царский дворец, оружейную палату и достопримечательную церковь, которую Иван Васильевич соорудил в память покорения Казани, после чего ему заблагорассудилось приказать выколоть глаза архитектору, чтобы лишить его возможности построить еще другое, подобное этому, чудо. В числе прочих достопримечательностей Кремля мне показывали и знаменитый колокол. Осмотрев все, что заслуживало особенного внимания, я вышел из Кремля воротами, которые, как говорят, Наполеон взорвал на воздух, причем, следуя всеми соблюдаемому обычаю, я должен был снять шляпу, потому что над воротами висит образ, оставшийся невредимым при взрыве. Пробыв три дня в Москве, я продолжал свой путь на Владимир — ближайший губернский город. Здесь я остался ночевать и этим самым избежал несчастия, постигшего многих других путешественников, которые с лошадьми и санями были занесены снегом на одном из подгорных холмов и принуждены были провести там всю ночь истинно по-самоедски. Полумертвые возвратились они на следующее утро во Владимир, жалуясь на ночлег и горюя о 50 рублях, которые должны были заплатить за свое освобождение.

«Бог тебя обдумал», — заметил мой ямщик, услыхав, что и я располагал было ехать в эту ночь. В Нижний Новгород я прибыл одолеваемый разнообразнейшими недугами, но, несмотря на то, продолжал свое путешествие в Казань.

Здесь, наконец, я остановился на несколько недель, но до сих пор еще не посвящен в таинства города. Дело в том, что