Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен
К чему бы ни привели нас эти исследования, во всяком случае мы должны продолжать их, потому что они составляют потребность времени, и история не может уже обойтись без их результатов. Поэтому мы видим, что и в Германии люди, замечательные своей ученостью, уже принялись за подобные исследования. Ф. Г. Миллер, как известно, издал две части историческо-географического описания всех народов, принадлежащих к финскому племени. В филологическом отношении Габеленц оказал важную услугу изданием грамматик мордовского и зырянского языков и несколько монографий о других языках, принадлежащих тому же семейству. В предисловии к своей мордовской грамматике он извещает, что занимается также составлением сравнительной грамматики финско-татарской отрасли языков, которую после индогерманской и семитической он не без основания считает важнейшей. Что иностранцы обратили внимание на наше племя и начали обрабатывать его язык и историю — это весьма хорошо и утешительно, если уж так суждено, что мы даже и на собственной своей почве не можем сделать шагу вперед без того, чтобы немцы не вели нас за нос. Но лучше было бы и для самого дела, и для нашей чести, если бы наши собственные ученые приняли на себя решение этой задачи. Впрочем, если я буду продолжать свое письмо в этом тоне, то ты, чего доброго, выпишешь меня в Гельсингфорс и отправишь в Лаппвикен[13], так как за распространение ложных мнений в настоящее время не сжигают уже на кострах. Протрубили по всему свету, что я жду писем в Тобольск.
P.S. Чуть было не забыл сказать, что я послал тебе с Альцениусом небольшое извлечение из своего дневника. Часть его ты можешь напечатать в Suomi, если издание этой газеты будет продолжаться в следующем году.
Путевые заметки
I
Первого (13) мая небольшой кружок финских друзей вел беседу за стаканом донского вина в 12 номере гейдлерской ресторации в Казани. Двое из них ехали на три года в Сибирь, остальные два собирались обратно в отечество после двухлетнего пребывания в России. Посторонний зритель, без сомнения, заметил бы в обеих парах весьма различные чувства, которые необходимо должны были вызвать столь различные обстоятельства. Но если радость и горе, надежда и нетерпение столкнутся таким образом, они вскоре переходят в юмор, таящийся в обеих поименованных противоположностях. Финский характер со времени нашего праотца Вайнемойнена и его достойного друга Лемминкейнена имеет решительную наклонность к юмористическому. Как упрямство, так и юмор составляет отличительную черту нашего национального характера. Всякий истый финн наделен им более или менее. В иных он вкоренился до такой степени, что они не могут сказать самой простой мысли без того, чтобы не придать ей юмористического оттенка. Именно такой характер был у одного из четырех друзей, сведенных случаем. Он был известен во всей Казани под именем «старого Шведа», вероятно, по той причине, что однажды в части города, называемой Мокрая, он принужден был жарко защищать честь шведского народа. В настоящем случае старый Швед, как посредник между противоположными чувствами, был решительно необходимым лицом в нашем маленьком кружке. Чуждый всякой шутовской гоньбы за остротами, он шутил совершенно серьезно, и слова его всегда имели определенное, ясное содержание. Так, например, когда он распространялся о финском сыре, о финской ветчине и финской дружбе, можно было сей час же понять, что все это вещи прекрасные, солидные, но что, насытившись ими, можно и попоститься некоторое время. В таком духе старый Швед давал полную волю своему юмору ко всеобщему нашему удовольствию и утешению. Разглагольствия его прерывались, однако ж, довольно часто появлением лица, которое в заботе получить скорее на водку докладывало, что лошади давно уже готовы. Последний рассказ приближался к концу, и все взоры были обращены на последнюю слезу в стакане, как вдруг мы услышали в коридоре незнакомый голос, который спрашивал 12-й номер. Все встали, устремив взоры на дверь, и в комнату вошел человек в военном мундире. К общей нашей радости и к удивлению оказалось, что этот человек — земляк, поручик Эрикссон, который с женою и тещей ехал в Охотск. Можно себе представить и изумление Эрикссона, который, отыскивая в гостинице какого-то английского путешественника, очутился вдруг, совершенно неожиданно, в кругу земляков. Началась новая болтовня. Эрикссон рассказал, между прочим, свои путевые приключения, и беседа приняла более веселый, более оживленный характер. Но так как всему на свете есть конец, то и мы двое, ехавшие в Сибирь, должны были напоследок уступить нетерпению ямщика и распроститься с своими друзьями, дав, однако ж, обещание Эрикссону дождаться его где-нибудь в пути.
Таким образом, первого мая старого стиля я выехал из Казани. Известно, как русские дороги в это время года разбиты и дурны, не мудрено, следовательно, понять, как сильно страдало мое бренное тело, изнуренное еще в Казани болезнью и сидячей кабинетской жизнью, от страшной тряски в беспокойном экипаже. Но юмор старого Шведа овладел и мною до такой степени, что у меня не выходила из головы прекрасная песня «Смертный, страдай, таков твой удел», и я с невозмутимым спокойствием выдерживал все пытки совершенно не поэтического почтового тракта. Это было только первое мучение. Другое составлял сильный холодный ветер, засыпавший глаза мои целыми облаками песку и пыли. Как ни трудно было открывать глаза, однако ж я старался по возможности обозреть страну, по которой ехал. Она показалась мне везде почти одинаковой. Мы ехали по необозримой равнине, между лугов и пашен, поднимались на небольшой песчаный, безлесный холм, снова спускались на равнину, снова поднимались на холм, и так далее в продолжение целого дня. Нет ничего утомительнее, как ехать по таким местностям, когда земля еще не оживилась весенней зеленью. Серым цветом своим они наводят
