Ангел истории. Пролетая над руинами старого мира - Вальтер Беньямин
Счастье – это скорее то, что освобождает счастливого из оков судеб и из сетей своей собственной. Не напрасно Гёльдерлин называет блаженных богов лишенными судьбы. Счастье и блаженство также выводят из сферы судьбы, как невиновность. Но система, единственными определяющими понятиями которой являются несчастье и вина и в пределах которой нет никакого пути к освобождению (потому что если это судьба, то. значит, вина и несчастье), такая система не может быть религиозной, хотя неправильно понятая идея вины как будто бы говорит за это.
Значит, надо найти какую-то другую область, где имеют значение только вина и несчастье, весы, на которых блаженство и невиновность окажутся слишком легкими и устремятся вверх. Это весы права. Право возвышает законы судьбы, несчастье и вину до значения меры человеческой личности; было бы неверно думать, что только вина существует в системе права, на самом деле можно доказать, что любая провинность перед правом – это несчастье. Система права, поскольку по недоразумению ее относят к царству справедливости, а на самом деле она есть последний остаток демонической ступени существования человечества, правовые нормы которой определяли не только их связи между собой, но и взаимоотношение с богами, сохранилась до таких времен, когда демоны полностью побеждены. Это было не право, а трагедия, когда впервые голова гения поднялась из тумана вины, потому что в трагедии происходит прорыв демонической судьбы. Но не так, чтобы языческое, безмерное сплетение вины и греха сменилось чистотой безгрешного человека, примирившегося с чистым богом. В трагедии язычник понимает, что он лучше своих богов, но от этого у него отнимается дар речи, он нем. Это понимание не оформляется в словах, но начинает втайне собирать свои силы. Вину и покаяние оно не раскладывает аккуратно на чашах весов, а перемешивает их. Нет речи о том, что будет вновь восстановлен «нравственный порядок мира», нравственный человек, еще безгласный и неуверенный – потому-то он и называется героем, – хочет встать во весь рост в этом трепещущем мучительном мире. Парадокс рождения гения в моральной безгласности, моральной инфантильности – это возвышенное в трагедии. Может быть, это и вообще основа возвышенного, в котором гений появляется гораздо чаще, чем Бог.
Итак, судьба проявляется в том, что рассматривает жизнь под приговором, да, в сущности, приговор был вынесен раньше, а потом появилась вина. Гёте объединил в одном слове обе эти фазы: «Вы бедного считаете виновным».
Право приговаривает не к наказанию, а к вине. Судьба – это цепь провинностей живущего. Это соответствует естественному состоянию живущего, той еще не окончательно исчезнувшей видимости, от которой человек настолько отошел, что никогда не мог в нее полностью погрузиться, а под ее господством мог лишь остаться невидимым в своей лучшей части.
Итак, человек – это не тот, кто имеет судьбу, субъекта судьбы определить невозможно. Судья может увидеть судьбу, где хочет; в каждом наказании принимает участие слепая судьба. В человека не может попасть удар судьбы, а лишь в жизнь его как таковую, поскольку она по видимости участвует в естественной вине и несчастье.
В отношении судьбы живущее может быть связано и с картами, и с планетами, а мудрая женщина применяет простую технику, пользуясь самыми надежными, самыми достоверными вещами (вещами, которым не так уже невинно приписывается достоверность), чтобы создать для живущего ситуацию виновности. Таким образом, в знаке она что-то узнает о естественной жизни в человеке, чем пытается заменить отсутствующие факты, а человек, пришедший к ней, отказывается от самого себя в пользу полной провинностей жизни. Обстоятельства вины совершенно вневременные, в смысле типа и меры они отличаются от времени избавления, или музыки, или истины. С фиксацией особенного типа времени судьбы связано полное понимание этих вещей. Гадающий на картах и хиромант утверждают во всяком случае, что это время всегда можно сделать одновременным с другим (ненастоящим). Это совершенно самостоятельное время, которое паразитирует на времени другой (более высокой, меньше связанной с природой) жизни. У него нет настоящего, потому что судьбоносные моменты бывают только в плохих романах, прошедшее и будущее оно знает также лишь в своеобразных вариантах.
Итак, существует понятие судьбы – и оно подлинное, единственное как для судьбы в трагедии, так и для намерений гадалки. Оно совершенно независимо от характера, и его обоснование следует искать в совершенно иной сфере. Соответствующую позицию должно занять и понятие характера. Не случайно, что обе системы связаны с истолкованием, а в хиромантии характер и судьба прямо-таки сталкиваются. То и другое относится к природному человеку, точнее, к природе в человеке, и она проявляется в них знаками природы то ли просто сама по себе, то ли как результат эксперимента. Таким образом, обоснование понятия характера так же точно должно быть связано со сферой природы и так же мало связано с этикой и моралью, как судьба с религией, К тому же понятие характера должно быть освобождено от тех черт, которые ошибочным образом обосновывают его связь с судьбой.
Эта связь осуществляется через представление о сетке, которую сплетает познание, превращая ее в крепкое плетение, поверхностным рассмотрением которого представляется характер. Дело в том, что рядом с крупными принципиальными чертами острый взгляд знатока людей якобы различает более тонкие, тесно связанные между собой до тех пор, пока сетка не превратится в плотную ткань. В нитях этой ткани неумный наблюдатель, как ему казалось, наконец обнаружил моральную сущность соответствующего характера, стал различать в нем хорошие и плохие свойства. Но обязанность морали доказать, что вовсе не свойства, а исключительно действия могут быть оценены морально.
Поверхностный взгляд видит это иначе. Не только «воровской», «расточительный», «храбрый» кажутся отчасти моральными оценками (здесь еще можно не принимать во внимание кажущуюся моральную окраску понятия), но прежде всего такие слова, как «коварный», «мстительный», «завистливый», как будто демонстрируют черты характера, в отношении которых нельзя абстрагироваться от моральной оценки. Тем не менее абстрагироваться в этом случае не только можно, но и нужно для того, чтобы осознать смысл понятия. Это нужно представить себе так, что оценка сама по себе продолжает существовать, но лишенная морального акцента, чтобы уступить место в позитивном
