Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Поскольку теоретическая активность в этой перспективе становится исключительно поиском нового и индивидуального как такового, вне какой-либо претензии на описание «внешней реальности», то есть способом социальной и бытийной индивидуализации самого теоретизирующего, а не описанием его отношения «к другому», то возникает вопрос, не имеем ли мы тут дело с настолько радикальным отказом от традиционных установок теоретизирования, что само это слово теряет связь со своим первоначальным смыслом и не вправе более использоваться. Здесь следует в первую очередь сказать, что и как стратегия индивидуации теоретическая деятельность продолжает пониматься как описание Другого; здесь указывается только на то, что это «Другое» не существует вне своего описания и что описание это имеет целью исключительно локализовать «себя». Первая часть этой интерпретации является трюизмом для многих современных теорий познания, которые, однако, держатся за прагматические критерии при оценке теоретизирования. Но для того, чтобы определить «пользу», следует вначале определить субъекта полезного. Поэтому индивидуализация предшествует прагматизму.
Теоретизирование как стратегия индивидуации не описывает вещи, – это верно. Но зато оно производит эти вещи своими описаниями. Тот хорошо известный факт, что все вещи ускользают от схватывания в языке, что они уходят за сетку оппозиций и не поддаются исчерпывающему описанию в качестве перечисления их качеств, не указывает ни на что другое, как только на наше собственное движение по ту сторону оппозиций. Вещи ускользают от наших описаний, потому что мы сами ускользаем от этих описаний – и вещи только следуют за нами. Конечно, с таким же успехом можно сказать, что и мы ускользаем от описания, поскольку являемся вещами в мире. На уровне стратегий индивидуации различие между этими двумя формулировками неважно. Важно то, что наша судьба совпадает с судьбой вещей. Мы все время достраиваем, перестраиваем, иначе дифференцируем вещи, чтобы организовать свое индивидуальное пространство. Техническое оперирование вещами представляет собой лишь одну из манифестаций этого теоретического, стратегического процесса. Вещи не суть для нас «иное», или, точнее, они порождаются нами самими как иное в процессе нашей собственной индивидуации.
Это новое понимание процесса продуцирования нового открывает также возможность того, что можно назвать «новой созерцательностью». Традиционное созерцание было созерцанием «внутреннего», или созерцанием-воспоминанием. В рамках критического сознания Нового времени, признавшего зависимость внутреннего от внешнего, созерцание стало научным теоретизированием, ориентированным на познание того, что нельзя вспомнить, на познание бессознательного; отсюда марксизм, фрейдизм, структурализм. Индивидуальное созерцание оказалось поставленным под сомнение. Его сменили научные машины и связанная с ними идея трансформации самой реальности средствами техники как способа модификации внутреннего или создания «нового человека». Но и исчерпывающее познание внешнего научными средствами оказалось иллюзией. В промежутке между внутренним созерцанием и внешним изучением человек оказался тотально предоставленным течению времени, тому «панта рей», которое созерцание хотело остановить, задержать. Активная теоретическая практика сменилась практикой целиком пассивной.
Но именно тут и возникает проблема: насколько действительно остановка времени, неподвижность, спокойствие являются тождественными созерцанию. Если, как было показано выше, само время имеет источник во вневременном, то есть в различении старого и нового, то рассмотрение механизмов этого различения отнюдь не предполагает отмены времени, а, напротив, пребывание в чистом времени служит предпосылкой такому рассмотрению. В той мере, в которой мыслящий осуществляет стратегии индивидуации, самовоплощения, он также наблюдает и индивидуализацию другого, в том числе и вещей мира, – и наоборот. Проплывая в реке времени между берегами субъективной и объективной очевидности, мы созерцаем само движение в его неподвижности, при том что берега этих очевидностей движутся с заметной быстротой. Вопрос о том, гребем ли мы сами по этой реке или нас несет течение, является при этом нерелевантным, поскольку является чисто теоретическим, так сказать, береговым вопросом. Важно лишь то, что время не является единым течением, но возникает всякий раз, когда различение старого и нового происходит, останавливается, когда оно не происходит, течет вспять, когда оно меняется местами и т. д. При этом, поскольку такое различение всегда локально, время тоже всегда локально. Единство направления времени от рождения к смерти является иллюзией. Дифференциация всегда предполагает смерть, и кто противопоставляет себя потоку времени, тот дифференцирует себя максимально. Не мы рождаемся и умираем во времени, но мы производим время и вместе с ним наши рождение и смерть. И делаем это тем надежнее, чем больше стараемся избежать того и другого.
Или, если снова вернуться к тематике постмодернизма, постмодерная теория критикует сознание за его стремление к преодолению конечного, к выходу в универсальное, к постижению абсолюта. Деррида показывает, что это стремление является иллюзией, что оно также осуществляется в мире, что оно само живет движением дифференции, – короче, что оно не преодолевает индивидуальности мыслящего. Ответом на эту критику может быть только указание на то, что стремление к абсолюту на уровне сознания и есть дифференцирование на уровне бытия в мире в его самой радикальной форме: никто так не индивидуален, не дифференцирован в мире, как тот, кто стремится к абсолютному внеличному созерцанию. Только великий скромен, только герой знает свои границы, только созерцающий Бога аскетичен.
Навязывать герою, великому и святому, скромность нормального бытия в мире означает навязывать ему ложную скромность, за которой скрываются ложные претензии. Эти претензии состоят в стремлении сохранить мир от радикальной конечности, от апокалипсиса, от последнего созерцания – в стремлении продолжить беседу бесконечно, как призывает Деррида. За утверждением радикальной конечности скрывается, таким образом, страх перед ней и стремление ее избежать. Если последнее созерцание означает «только гибель мира», то задача состоит в том, чтобы не дать ему состояться, оттянуть его. Отсюда все экологические программы замедления прогресса, детехнизации техники, деморализации морали и т. д. Целью остается все тот же симулятор бессмертия, к которому традиционная метафизика стремилась своим «логофаллоцентрическим» путем.
Но ни человека, ни мир от конечности спасти нельзя. Или, точнее, это могло бы быть только делом Бога, но не человека. Поэтому только предельно радикальный проект сознания и воли, делающий его носителя наиболее индивидуальным, дифференцированным и конечным, делает его в то же время сродни миру и всем вещам в мире. Продолжение
