Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Постмодерная субъективность не может быть легитимирована никакой метафизикой, дающей этой субъективности определенное место в порядке вещей: все такие претензии опровергнуты современной критикой. Но эта субъективность также не может быть деконструирована средствами постмодерной критики, если она не опирается на предназначенное ей место, а сама аскетически или героически формирует его, ибо критика эта организована как напоминание о скрытом, незамеченном, совершающемся «помимо сознания и воли» и поэтому бессильна перед явной стратегией. В этом отношении мышление после постмодернизма, скорее всего, относится к Деррида, как поздний Ницше к Шопенгауэру: если все очевидности мира есть лишь манифестации воли, то возможна воля к этим манифестациям. Или: если все очевидности суть лишь эффекты дифференции, то возможна воля к этой дифференции (конечно, не как субъективная воля, а как элемент общих стратегий индивидуации). Критика метафизики сама здесь обнаруживает себя как метафизика. Преодоление метафизики означает не ее критику, а ее радикализацию. Здесь уже идет речь не о конечности индивидуальной речи (сознания, созерцания и т. д.) внутри дискурса или письма, спрашивания, диалогичности и т. д., а о конечности самого дискурса в мире, который маркируется аскезой или, на другом уровне, героическим жестом, смертью, жертвой, войной. Такой жест деконструирует саму деконструкцию по известному типу: ты вот тут все отрицаешь, а смерть сама тебя отрицает. Причем смерть понимается здесь не как какая-то «объективность» или «субъективность» в духе бытия-к-смерти Хайдеггера, а как условие конечности индивидуальности, понятое как позитивный элемент стратегии индивидуации: в самой смерти содержится экстемпоральный элемент, как и в стратегии индивидуации в целом.
Р. S. Механизм преодоления оппозиций можно хорошо проследить на важном примере вопроса об истине. Историзм любого типа релятивирует оппозицию истинное/неистинное. Он преодолевает эту оппозицию в понятии осмысленного. Осмысленное есть нечто, о чем можно утверждать, что оно истинно или неистинно, – и, следовательно, об осмысленном можно говорить вне решения вопроса о том, истинно ли оно или нет, который решается «субъективно» (например, экзистенциалистски или, что на этом уровне то же самое, позитивистски). Постгегелевский анализ весь занимается вопросом не об истинном, а об осмысленном – и в известном смысле кульминирует в структурализме.
Осмысленному противостоит бессмысленное, абсурдное, то есть такая комбинация знаков, относительно которой нельзя утверждать ни ее истинности, ни ее ложности. Поэтому коррелятом позитивистско-структуралистского мышления являлось мышление абсурда, нашедшее себе также выражение в литературе и искусстве. Можно сказать, что понятие «письмо», введенное Деррида, преодолевает оппозицию осмысленное/абсурдное, ибо здесь речь идет о комбинациях знаков, которые отличимы, дифференцируемы от других знаков вне зависимости от того, осмысленны эти комбинации или нет. Письмо выступает здесь как потенциальность смысла, так же как и осмысленность выступала в качестве потенциальности истины. Решение о смысле принимает тут при этом субъект. Критика Деррида, направленная против субъекта, не должна заставить забыть о том факте, что компетенция субъекта при этом фактически возрастает: он начинает решать не только вопрос об истине, но и вопрос о смысле. Критика эта лишь дает Деррида возможность выявить и тематизировать досубъектный уровень дифференцированности знака вне зависимости от его осмысленности.
Письму противостоит пустота, белое, неразличимость, «белый шум», «неразборчивость», «недифференцированность». Или, иначе говоря, невозможность отличить одну комбинацию знаков от другой, отсутствие «разрешающей», или «распознавательной», возможности (а не только способности). В этом смысле оппозиция письмо/белая неразличимость преодолевается тем, что я называю стратегиями индивидуации или, можно сказать, программами различения, или «разрешения». Иначе говоря, теперь отличение артикулированного от неартикулированного знака становится делом субъективного решения. Но за уровнем этого решения располагаются безличные стратегии индивидуации, которые делают такое решение возможным.
Специфика этих стратегий в том, что, будучи стратегиями дифференции, они сами оперируют не с различенным, с уже подчиненным системе оппозиций и дифференций, а с неразличенным. В этом смысле они порождают все те оппозиции, преодолением которых они являются. В этой изменившейся перспективе осмысленность не просто преодолевает оппозицию истинного и неистинного, а является истинным описанием «механизмов сознания», или «структуры языка»: дифференция между этими двумя прочтениями оказывается устанавливаемой чисто субъективно. Также и письмо оказывается не просто преодолением оппозиции осмысленное/абсурдное, а описанием «всего» как осмысленной структуры, как единого текста и т. д. Хайдеггер и Деррида сами выходят к пределу письма, когда начинают использовать «перечеркнутые крестом» знаки, которые одновременно есть распознаваемые элементы письма и «не видны» в нем, «нераспознаваемы». Стратегии индивидуации и есть также стратегии перечеркивания крестом, стратегии распятия.
Р. Р. S. Относительно нового и творческого имеется в основном два мнения. Первое из них полагает, что новое является результатом «выпендрежа», желания не походить на других, погони за модой, стремления к дешевой известности и коммерческому успеху. Это, так сказать, мнение толпы.
Второе мнение полагает, что новое рождается в результате проникновения в суть вещей, предугадывания будущего, воспоминания о прошлом, пророчества, экстаза и избранности творца. Легко было бы сказать, что это второе мнение есть мнение творцов, голос культуры. На деле это отнюдь не так. Такое мнение каждый творец имеет только о собственном творчестве. В отношении творчества других творцов он разделяет мнение толпы. Можно говорить поэтому, что «пошлая» теория творчества и глубокая теория всегда сосуществуют.
Глубокая теория рассматривает прошлое как частный случай по сравнению с новым. Так, если написано «дыр бул щыл», то можно сказать, что здесь «заумным языком» описывается высшая реальность, что здесь не описывается никакая реальность, а демонстрируется только чистый абсурд как таковой, что здесь вообще ничего не демонстрируется, а просто берется комбинация звуков и таким образом указывается на то, что каждое слово есть комбинация звуков, и т. д. Но в любом случае глубокая теория формулируется исходя из модели «вся прежняя поэзия плюс дыр бул щыл». Пошлая теория же возражает: зачем этот плюс – ведь дыр бул щыл есть просто глупость, надо о нем забыть. На это возражение у глубокой теории нет ответа. Глубокая теория трансцендентальна, она ставит вопрос о возможности дыр бул щыл. Но этот вопрос исходит из фактичности дыр бул щыл. А если дыр бул щыл просто запретить, а автора расстрелять – что тогда? Тогда надобность в глубокой теории автоматически отпадает. На нет и глубокой теории нет.
Отсюда видно, что трансцендентальное обоснование творчества – пустая претензия. Такое объяснение само есть результат новизны, творчества, различения
