Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Если уходящая эпоха постмодернизма была последней критикой метафизики, исходящей из метафизического проекта, то наступающая сейчас эпоха, скорее всего, будет эпохой «активной», а не «пассивной» метафизики: эпохой не воспоминания, а забвения, не возвращения, а ухода.
Или, иначе говоря: отличие меня от другого уже не гарантируется мне самим единством бытия и времени, самой скрытой властью дифференции, которое делает все отличным от всего и исключает идентичность. В постмодерной ситуации действительно проблемой могло считаться найти единство – и притом неразрешимой проблемой. Но наше время без иллюзий и идеологий, без плюрализма и настоящего конфликта делает меня схожим со всеми и всех – схожими между собой. Я не могу серьезно видеть в другом другого, ссылаясь на различие культур или идеологий, ибо вижу его за всеми теми же занятиями, что и себя самого. Тем не менее это отсутствие несходства не означает возникновения идентичности на уровне самого мышления. Скорее, сходство возникает на уровне оперирования с мышлением, с теоретизированием, с искусством, с наукой и т. д.
В этих новых условиях проблемой становится стать отличным, новым, иным, индивидуальным. Проблемой становится такая работа с понятиями, находящимися в моем распоряжении, чтобы они дали новый эффект в пространстве, в котором я ими оперирую, и обеспечили мне успех, чтобы они отделили меня от других, сделали заметным. Это простое желание, столь долго рассматривавшееся как морально недостойное, является сейчас наитруднейшим. Не время теперь порождает меня, чтобы я породил нечто новое, но я произвожу нечто новое, чтобы различить прошлое и будущее и запустить время в ход, потому что само по себе оно просто стоит, не будучи в состоянии различить своих моментов. Предметом анализа должна стать сама схема производства нового после стольких столетий указаний на то, что новое – это хорошо забытое старое, и постмодернистского указания на то, что старое существует только в забытости и потому вспомнить его невозможно, а потому и новое невозможно. От проблемы истории и историзма следует перейти к схеме порождения истории, которая сама по себе не является историчной.
После остановки истории в постмодернизме, после наступления постистории история перестала быть самоочевидностью так же, как природа перестала быть самоочевидностью после изобретения атомной бомбы. Единственный способ преодолеть историческое своеобразие постмодернизма – это вновь начать делать историю, хотя уже теперь и внеисторически. Задачей всех исторических философий было остановить историю, – пора перейти к задаче ее продолжать.
Историзм в традиции Нового времени обычно ассоциируется с диалектикой. В той мере, в которой новое понимается как расширение области действия понятия за его обычные границы вследствие более либерального применения его дефиниций, новое действительно можно понимать как выход за пределы оппозиций. Так, если имеется оппозиция искусство/неискусство, причем квадрат как геометрическая форма попадает традиционно в сферу неискусства, то дефиниция искусства как неприродного позволяет осуществить экспансию за пределы этой традиционной оппозиции (если, разумеется, понимать геометрические формы как неприродные). Таким образом осуществляется диалектический переход к новому понятию, или, точнее, к новой области его действия. Для Гегеля такой переход означал снятие прежних оппозиций и в этом смысле исторический прогресс, который в своем финале позволяет преодолеть и удержать в памяти все возможные оппозиции и таким образом дать такое описание мира, которое бы совпало с ним самим.
Однако выше было показано, что новое, расширенное, либерализированное понятие одновременно радикализируется, поскольку противопоставляет себя старому. Таким образом в результате преодоления оппозиций возникают новые оппозиции, которые снова следует преодолевать, и т. д. Так «новое искусство» не преодолевает только оппозиции между традиционным искусством и миром техники, но является феноменом, стоящим в оппозиции и к старому искусству, и к технике, и к другим способам преодоления их оппозиции, и еще ко многим другим вещам. В результате получается не преодоление дифференции, а ее возрастание. Классическая формула «нового мышления»: и то, и это, но и ни то, и ни это – является по существу матрицей продуцирования дифференции. Однако это продуцирование дифференции все же не дает нам права говорить о продуцирующей дифференции. У нас нет никакого критерия, позволяющего нам сказать, что в своей дифференцирующей практике мы следуем некоему вне– или до-субъективному движению дифференции как таковой. Такая гипотеза была бы отчасти психологически убедительна, если бы мы, производя новое, действительно верили бы вместе с Гегелем, что стремимся к универсальному, преодолевая единичное. Тогда действительно «негативная» сторона дифференции действовала как бы автономно, скрыто от нас самих, и апелляция к этой негативной стороне могла бы действительно деконструировать наше творческое намерение, показав, что его цель преодоления дифференцированного, или единичного, иллюзорна, идеологична.
Однако наша исходная ситуация в творчестве совершенно иная, нежели то было во время романтики. Тогда полагали, что каждый уникален в порядке бытия и что проблема состоит в выявлении, опредмечивании этой уникальности, во включении ее во всеобщее, – отсюда и возникали все парадоксы отчуждения. Сейчас мы не имеем определенного места в бытии, поскольку картин бытия слишком много. Мы не имеем опоры во внутреннем, ибо критика идеологии показала нам, что внутреннее есть специфическая форма функционирования знаковых систем. Но мы также не знаем этих систем, так как постмодерный анализ показал, что описание этих систем совпадает с их деконструкцией. Иначе говоря, мы изначально не воплощены, не имеем никакой формы, пусты. Наша стратегия есть стратегия самовоплощения. Наша цель состоит в том, чтобы обрести форму, обособиться, отделиться, стать новыми, оригинальными, индивидуальными. То есть эта стратегия совершенно противоположна романтической, полагавшей субъекта творчества изначально, онтологически оригинальным. Поэтому дифференция есть для нас не нечто вытесненное, действующее помимо нашей воли в самом бытии, – в таком описании действуют все еще романтические импульсы. Дифференция есть «сознательная цель» нашей практики, где «сознание» постольку берется в кавычки, поскольку само различение сознания и бессознательного является результатом этой дифференцирующей практики. С точки зрения этой практики читаются иначе и все «творческие акты» прошлого. То есть и религиозные экстазы, и аскеза, и многочисленные разновидности мистического «ухода», и техническое изобретательство, и новаторство в искусстве – вместе с фундировавшими их философскими доктринами – рассматриваются как приемы, ходы, тактики в стратегии самовоплощения, индивидуации, дифференции.
Эти стратегии, таким образом, не являются элементами прогрессивного
