Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Этот парадокс русской интеллигентской мысли был остро почувствован русскими религиозными философами конца ХIХ – начала ХХ века. Для них стала ясной абсурдность попыток спроектировать «общество философов» с помощью социальных теорий, лишенных философской позитивности и остающихся поэтому лишь теориями. Нельзя искусственно построить общество, в котором философия – иначе говоря, взаимное понимание путем спонтанного согласия – стала бы возможной. Следовательно, надо искать другие пути общественного взаимопонимания. Русская философия нашла такой путь в христианской традиции.
«Видимая» Церковь есть часть мира. Воплощение Христа – внутримирское, внутриисторическое событие. Если научная теория, приходя к человеку извне, апеллирует к какой-то таящейся внутри самого человека рациональности, то Церковь этого не делает. Ее «воплощенность» делает ее открытой без очевидности. Церковь и тогда Церковь, когда веры нет. Она в любом случае присутствует объективно. И при этом Церковь присутствует не как камень или зверь и не как другой человек, а как воплощенное слово. Иначе говоря, Церковь сама раскрывает себя в слове, в речи. Она присутствует в мире как самоописание, как самораскрытие своей собственной внутренней сущности. Разумеется, о Церкви можно говорить и извне. Но такая речь извне уже представляет собой определенный выбор в пространстве, очерченном самой Церковью, постольку, поскольку сама Церковь уже ранее разделила сущее на то, что есть она сама, и на то, что есть внешнее по отношению к ней, и таким образом сама определила то внешнее пространство, из которого на нее может смотреть незаинтересованный наблюдатель. Здесь как раз отличие христианской традиции от философии, для которой нет ничего внешнего, ничего недостижимого. Поэтому внешняя точка зрения, подобная чаадаевской, разрушает философию, а Церковь ее не разрушает.
Русская философия – да и вся русская литература после Достоевского и Соловьева – увидела в христианской традиции, в Церкви, возможность иного нефилософского понимания слова. Западный философский путь оказался невозможен. Академическая философия в России осталась бесплодной, поскольку не могла опереться на единство понимания, на общность мысли и чувства. Но многие русские философы и писатели избрали иной путь. Они стали писать о себе, о своем собственном опыте по аналогии с текстами Священного Писания и по аналогии с житиями святых. Толстой пишет новое Евангелие. Соловьев пишет новый Апокалипсис. Федоров обещает собственный путь к Воскрешению. Достоевский представляет в своем романе нового Христа. Герои романов Достоевского и Толстого напоминают героев христианских житий. Литература начинает пророчествовать, а философия – комментировать пророчества.
Такой подход к слову предоставляет писателю и мыслителю новую свободу. Он освобождает его речь от требования общеобязательности, от апелляции к здравому смыслу. Автор оказывается как бы вне языка, вне понимания и согласия, вне всяких априорных требований к тому, что он говорит. Его отношение ко всякой речи чисто внешнее, со стороны. И такого же отношения со стороны его речь требует к себе. Согласен или не согласен читатель с «Философией общего дела» Федорова? Вопрос абсурдный. А при этом очень и очень многое можно сказать если не в защиту этой книги, то о ней.
Роман Соловьева с небесной Софией, «апокалиптизм» Николая Бердяева, бывшее, ставшее небывшим, Льва Шестова – все это явления одного порядка. Все это результат вдруг открывшейся свободы. Язык Откровения дал всем этим писателям возможность отнестись к себе и своей речи извне, дал им свободное пространство. Шестов распространяет открывшиеся возможности понимания на всю западную философию, представляя философскую речь лишь извращенным способом самоописания самого философа. Флоренский пытается систематически построить философию культуры извне, с точки зрения эстетически ориентированного наблюдателя. Василий Розанов стремится построить универсальный эротический миф. И все это – прорыв в ту брешь, которую пробил еще Чаадаев в непрерывности и единстве философского сознания. Результат созданного им мифа о России как о ничейной земле.
Выше уже говорилось о том, что единство философского сознания раскололось и в Европе. Решающую роль здесь сыграл Ницше. Но не меньшую – и Маркс, и Фрейд, и другие. И для западной мысли стало очевидно, что универсальное единство человеческого понимания – это иллюзия, заблуждение, философско-теологическая ересь. Общество расколото на классы, на психологические типы, и, наконец, оно просто расколото неизвестным еще образом. Единство человечества – бессмысленная утопия. В атфмосфере, порожденной этим новым опытом, на Западе расцвели различные разновидности наукообразной мифологии: марксизм, фрейдизм и т. д. Мифологии чисто нигилистической, поскольку она оторвалась от позитивной философской веры, так что наука утратила здесь свое рацио, оставшись пустой формой речи. Многие устремились к установлению единства там, где его и быть не может, – путем ли революции, путем ли психологической терапии. То есть все тем же нигилистическим путем.
В этих условиях опыт русской мысли представляет большой интерес. Русская мысль была несколько поспешна. С излишним самомнением она решила, что священные книги можно написать заново и что ее пророчества обладают даром представить вещи такими, каковы они поистине есть. Но в то же время она оказалась очень чувствительна и проницательна в отношении претензий науки занять место дискредитировавшей себя философии и указала на традицию, которая не боится расколотости мира, – на христианскую традицию.
Объяснение как творчество
Борис Гройс
Делом философа, ученого, а в последнее время и художника считается давать объяснения. Относительно всего сущего можно задать вопрос: что это такое? И можно получить ответ на этот вопрос в форме ответа, более или менее удовлетворительного. Но неизбежно тут же возникает следующий – и более общий – вопрос: а в чем, собственно, заключена внутренне удовлетворительная сила любого вообще объяснения? Во всяком случае, разумеется, не в том, что данное объяснение является «правильным» или «истинным», ибо истинным оно признается именно потому, что оно нас внутренне удовлетворяет. Естественным поэтому кажется предположить в нас самих некоторую способность быть причастными к истине помимо всяких слов, благодаря чему для нас и оказывается возможным внутренне соглашаться или не соглашаться с предложенным нам объяснением, сопоставляя его с образом истины, хранящимся в нашей душе.
Это классическое представление, однако, давно отвергнуто и заклеймено в качестве «идеологии». Уже Кант в своей критике указал на возможность того, что наша внутренняя конституция, заставляющая нас принимать те или иные объяснения,
