Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Евразийский мир
Я долго, не задумываясь, называл этот ареал «сердцем Евразии», а потом сообразил, что повторяю Николая Рериха, да и многих других вплоть до банальных путеводителей. И правда, только в необъятной Азии есть какая-то недостижимая глубина, параллельная такой же непостижимой, неизмеримой «глубине сердца». Интересно, каким видится мир в той глубине с двойным дном, где «сердце в сердце»? Чжуан-цзы говорил, что тот, кто сумеет «спрятать мир в мире», будет в полной безопасности и, следовательно, обретет великий покой. Если вдуматься, то именно таков мир, изображенный на китайских пейзажах: этот мир увиден из недостижимой дали, в нем каждая вещь «укрыта» грандиозностью мироздания, но живет «сама по себе». Такова тайна пространства сердца: в нем мы видим то, что скрыто, спрятано в складке бытия, в нем самое далекое невероятно близко.
Погружаюсь в Алтай и… первые впечатления с поразительной убедительностью подтверждают правильность моего давнего отзыва об этом волшебном крае. Здесь, почти в последней глубине азиатских просторов – глубже только великая пустыня и Гималайские пики, – «религиозные доктрины и тщеславие земных царств, память человеческих обществ и сами формы Земли как бы растворяются в многозначительном безмолвии живой, одновременно текучей и смирной природы, в безмолвии, обрамляемым и акцентируемым простейшими знаками вечности… В этой безбрежной цельности мирового пространства глазу даже не за что зацепиться. Словно какая-то неодолимая сила втягивает здесь простор в свое воронкообразное движение, размывает и рассеивает все формы…»[15]
Говорят, что название Укок означает «земля под небом или пред небом». Очень точное слово. Небо – подлинный фокус пейзажа и ключ жизни в этих местах. Днем сияет кристально-чистой, словно надраенной до блеска лазурью, водит гряды вихрастых, над самой головой висящих облаков, а ночью развертывает сиятельную звездную голограмму, словно высеченную в черном граните его купола. Здесь все тянется к небу и растворяется в нем. В этом пространстве все всему открыто, все для всего прозрачно, все вещи, как положено в азиатской философии, «вмещаются друг в друга», создавая «одно живое тело». Есть великая радость в том, чтобы жить, всегда открываясь несотворенному зиянию неба.
И вот три фазы общей для всей Евразии мудрости: оставить все наносное, все препятствующее вхождению в небесные чертоги; (на)следовать безусловной открытости Неба; возвратиться к Изначальному. Откуда вышел, туда и вошел. Недаром древние китайцы называли существование «выход-вход». Метанойя на пустом месте и без видимых признаков. Чистая работа самовосполнения всего сущего, восхождения от себя к себе или, говоря тоньше, от не-себя к не-Себе.
Интерактивное пространство – плотное, заряженное энергией. В нем все теряет себя, переходит в свое инобытие и – возвращается к себе с каждой метаморфозой. В нем есть то, чего нет, а того, что есть, как раз нет. Не сон, не явь, не действительность, не иллюзия. И сон, и явь, и действительность, и иллюзия. Все сказанное в нем и о нем – предание, легенда, ино-сказание: всегда иное сказание и сказание о вечно ином. Ткань «семиосферы» проступает в рисунках на валунах и скалах, часто едва отличимых от естественных трещин и линий на поверхности камней. Лишайники черного и охристого цветов сплошь и рядом подозрительно напоминают первобытные петроглифы. Поистине, здесь письмо человека и письмена природы перетекают друг в друга в энергетически насыщенном пространстве всеобщей метаморфозы. Вот где видишь воочию столь важную для Азии преемственность человеческого и небесного: одно не более чем оборотная сторона другого. В глубине священного озера прозреваешь картины небесной жизни. Но можно и наоборот: «Святые надписи покрыты человеческими испражнениями» (Рерих о Тибете). Если святость имманентна жизни, то почему нет? Древний даос Чжуан-цзы это именно и утверждал.
Рисунки на скалах предельно схематичны и динамичны, как образы в мультфильмах. Прозрачные, пустые, смутные, они плывут в гиперреальности превращающегося пространства и открыты небу, как все в глубине Евразии. Они увидены взглядом «с той стороны» (ибо, строго говоря, здесь нет потустороннего мира). Но поскольку все есть во всем, высшая реальность неотделима от предельной обыденности. В Евразии нет ничего выше быта (учитывая, что сам быт должен быть лишен предметности, а потому пуст, как евразийский пейзаж). Тщательно выписанные детали быта на древних наскальных рисунках вплоть до ведер и лающих собак наглядно это подтверждают. Предметы часто даны одновременно в нескольких ракурсах, словно детали конструкции на чертежах. Рисовальщик очень хотел увидеть их в цельности и притом раскрыть источник их внутреннего динамизма. Линия, совмещающая и узор, и образ, и письмо, обеспечила преемственность всех стадий азиатского искусства от первобытных знаков до самых зрелых творений живописи и каллиграфии.
В этой преемственности я нашел подтверждения моей давней догадке о двухслойном, двухуровневом строении евразийского мира, что сближает его с миросознанием барокко. Нижний, архаический слой евразийства относится к свободной совместности вещей, неупорядоченным отношениям людей, встретившихся в пустынном просторе степи, тайги, пустыни. Эта встреча в зависимости от обстоятельств, обычно случайных, не предполагает ни реальной индивидуальности, ни устойчивой общности; в ней действительность и воображение еще не отделены друг от друга, а само общение тяготеет к его естественным крайностям: сердечной, едва ли не жертвенной дружбы или, напротив, ничем не сдерживаемой враждебности.
Второй уровень отличается наличием рефлексии опыта встречи и сознательной артикуляцией этого опыта, со временем все более тщательной. Ему соответствует существование письменной традиции и государственной власти, что предполагает открытие символического измерения практики. В Восточной Азии эта стадия была закреплена в верховенстве символической коммуникации ритуала и идеала «Срединной империи». Вторая ступень, как легко видеть, не отрицает первой, а фактически вырастает из нее. Недаром, по преданию, Конфуций советовал в тех случаях, когда ритуал теряет связь с естественными чувствами и вырождается в пустую формальность, искать его истоки «среди дикарей». Двум указанным уровням евразийского мира легко найти параллели в иерархии религий в Азии.
И последнее: если жизнь в Евразии – встреча с забытыми следами жизни, то она порой оказывается и встречей с самими поисками этих следов. В Улан-Баторе есть дом-музей Рерихов «Шамбала». В этом доме Рерихи готовились к своей экспедиции 1926–1927 гг. Масса интереснейших экспонатов и большой портфель еще неизданных писем. Рерихи тогда прошли через Монголию, Китай, Тибет и дошли до Индии. Остается фактом, что только русские способны пройти сквозь всю Евразию и увидеть ее единым регионом. Что бы это значило?
Люди и государство
В повседневной жизни Евразии гораздо больше свободы и радушия, чем на зажатом «рациональными нормами» Западе. Не устаешь удивляться дружелюбию и
