Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
* * *
Необъятная Евразия стоит на непрозрачности, которая есть только другое слово для необъятности. Ее правда затеряна в складках «мирового тела», ее обитатели сообщаются друг с другом по незнанию и к вящему удивлению европейских философов не ищут себя друг в друге. Людям Евразии ведома своя высшая искренность: предстояние Небу, открытость его зиянию. В этой открытости они черпают силы для преодоления себя, а лучше сказать, восхождения к родовой полноте существования – залогу бессмертия. Что же такое евразийский путь вызревания нового человека в органической цельности бытия? Может быть, вот эта версия двухслойности евразийского уклада:
«Если самобытно-эмбриональная русская культура созреет, то она, по-видимому, будет иметь краеугольным камнем своего здания русскую рецензию на Новый Завет и азиатское (шаманско-сибирское) колдовское отношение к творчеству как именно бытийному акту…»[16]
Снова лёсс
1
В России изначально лес. А в Китае изначально лёсс. Изначальное не преходит, к нему можно только возвращаться. Вот и меня, признаться, все время тянуло на Лёссовое плато, где я когда-то путешествовал и многое для себя открыл в этом «замочке с секретом» под названием Китай. Летом нынешнего года я поехал туда в третий и, наверное, последний раз. Об этой новой поездке по лёссовой стране, колыбели Срединного царства, и пойдет речь.
Только сейчас я понял, почему я люблю путешествия под знаком дежавю. В них есть как бы два слоя впечатлений и оттого свой особый драматизм. Сначала узнаешь, что память хранит только безвозвратно ушедшее. Она – мать ностальгии и меланхолии. Истина печальная, но заставляющая внутренне собраться, настроиться на возвышенно-элегический лад. Применительно к такой стремительно меняющейся стране, как сегодняшний Китай, она справедлива вдвойне. Никогда больше не увидеть мне той провинции Шаньси, почти наглухо закрытой для иностранцев, какой она была тридцать лет назад. Не проехаться в переполненном деревенском автобусе, где местные поселяне после долгих споров обязательно ссадят тебя в неправильном месте. Не увидеть надсадно пыхтящих паровозов, не подремать в дергающемся и качающемся вагончике с деревянными лавками, устало отвечая на вопросы попутчиков, которые, узнав, что со мной можно поговорить, по очереди подходят и задают одни и те же вопросы: сколько тебе лет, откуда ты и сколько у тебя детей. Не брать с боем тот же разбитый вагон, потому что поезд проходит раз в сутки, а ехать надо. Не ловить изумленных взоров окружающих. Не провести бесплатно ночь на лавке в старинном доме в окружении роскошной облупившейся резьбы пятивековой давности. Не выпить водки с полицейскими, которые приехали забирать тебя из запретного для иностранцев района, но, обрадовавшись возможности поговорить с понимающим тебя иностранцем, расспрашивают про жизнь в стране Сулянь (китайское название Советского Союза), а под конец оставляют тебя ночевать в запретной зоне под честное слово, что утром я уеду.
Теперь все по-другому. Люди равнодушно проходят мимо. Бесшумно мчат по гладким рельсам быстрые поезда. И профессиональный гид водит тебя среди лакированных новоделов, рассказывая, как хорошо здесь все отреставрировали. Китай теперь – это промзона и Диснейленд, где для реальной жизни и места уже почти не осталось. Но не нужно отчаиваться. Вся хитрость или, если угодно, мудрость жизни состоит в том, чтобы догадаться, что память хранит как раз то, чего не было. И тогда происходит, как говорили древние, метанойя, переворот в видении мира. Знакомое и привычное оказывается несущественным, ненужным, и внутреннему взгляду открывается то, что лежит за горизонтом восприятия. Не это ли чувство открытия родного простора приходит с первым проблеском сознания в детстве и остается с нами на всю жизнь? Не оно ли наполняет душу восторгом, даже если мы ясно понимаем, что все на свете бренно? Этот восторг возвращается – всегда нечаянно – как забытое Начало.
Китай, как вся Азия, тем и велик, и прекрасен, что в нем забытая древность нежданно-негаданно сама врывается в жизнь людей. Вот несколько лет назад недалеко от центра провинции города Тайюань, на горе Мэншань, какой-то прохожий разглядел гигантскую статую Будды. Местные жители про нее давно забыли, ученые думали, что она разрушилась веков семь тому назад, а Будда, оказывается, просто зарос кустарником и покрылся слоем лёсса. Только голова у него отвалилась и пропала. Теперь статуя снова сидит перед посетителями, выставив к народу свои растрескавшиеся каменные коленки высотой в два человеческих роста. А голову к ней приделали новую, и видно, что не родная. Сумели все-таки подпортить тайну…
Спустя несколько дней упросили водителя, возившего нас по окрестностям городка Пинъюань, отвезти нас в его родную деревню километров за 30 от города. Долго ехали по проселку среди холмов с террасами, словно разлинованными по линейке. Проплывали мимо лёссовые надолбы, похожие на руины древних башен, старинные храмы, заваленные по самую крышу хворостом, древние ворота в исчезнувшие усадьбы. Вдруг машина остановилась, и водитель говорит: «Тут пару недель назад обвалилась стена холма, а из-под нее проступили будды». Смотрим на стену: на ней и вправду стоят рядами четко вырезанные лики века шестого или седьмого, когда в этих краях у буддистов был сильный строительный зуд. Рядом развалины древнего монастыря с пещерами. А дорога уводит дальше в глухомань, и сколько там запрятано таких «диких» следов старины, один бог знает.
Жизнь течет в нас, сквозь нас и… помимо нас. Вечносущее – это то, что постоянно возобновляется, наследуется и, следовательно, множится, безостановочно производя свои подобия по ту сторону имитации. Правдой жизни нельзя владеть, но она сама передается. Истина спонтанно заполняет мир, как бесконечно дублирует себя электронная плесень компьютерных программ. (Кстати, именно так китайцы понимали природу своего письма и уподобляли ее тому, как плодится и рассеивается потомство.) В этом мире всякий звук – эхо, всякое слово – след другого слова, всякий сказ – иносказание: иное сказание и сказание об ином. Выбирать не нужно, да и не успеешь выбрать. А мудрый умеет не выбирать. Остается расслабиться. Но нужда, как положено, оборачивается добродетелью: расслабление позволяет прикоснуться или, лучше сказать, со-прикоснуться с бездной инобытности. Вот кратчайшее определение китайской мудрости.
Внезапное явление забытого прошлого – самая поразительная черта китайского уклада. Здесь – источник вдохновения поэтов и художников Поднебесной и, может быть, нечто гораздо большее: условие душевного покоя китайцев, их веры в неиссякаемую силу жизни. Ведь, если ты живой, если растешь, то по-настоящему
