Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Сто лет тому назад «поэт рабочего удара» Алексей Гастев предугадал указанный здесь способ восприятия мира в своей утопии «Сибирский экспресс». Гастев описал путешествие по Сибири в скоростном поезде, в считаные, а точнее, неопределенно долгие мгновения доставляющий его пассажиров во все новые и каждый раз разные города подобно тому, как в современной научной фантастике обитатели космического корабля открывают одну за другой новые планеты. Но почему только планеты? Мы можем заново открыть любое место и, пересекая мировую пустыню, узнать саму меру. Мы можем тогда понять, как «жить в мире с миром». В «точечном» видении, характерном для простора Великой Азии, это даже единственная возможность открыть мир.
Мы видим свидетельства такого видения мира в подчеркнутом бесстилье или, если угодно, стилистической пестроте «большого стиля» Великой Азии. Хорошим примером может служить новая столица Казахстана Астана, представляющая скопление или, лучше сказать, совместность самостоятельных, не представляющих той или иной пространственной закономерности зданий; совместность настолько изменчивую, но мы едва ли можем говорить о собственно урбанистическом пейзаже. Астана, как положено азиатскому городу, расплывается в городскую пустыню.
Великой Азии – великое бесстилье! Поистине, вечность сна помещается в промельк мгновения и выходит из него. Полузасыпанные песком руины древних городов, полустертые письмена и фрески на стенах таинственных пещер, загадочные знаки на менгирах, писаницы и петроглифы, неведомые орнаменты и безликие «каменные бабы» оркестрируют хаотический ритм «первой части вселенной», где смысл всегда пребывает вне понятого и понятного, каждое мгновение чревато неизбывным и непреходящим. А во временном измерении Великая Азия – бездонный колодец времен, в глубине которого мы угадываем, провидим не-мыслимую древность.
Глубинная Азия хранит и пестует это начало самоотсутствия сущего, правду пустого, бездонного, светоносного Неба, бесконечно далекую от всего «слишком человеческого» и все же безошибочно человечную, пусть даже это аскетически-суровая правда пустыни. Недаром, по Конфуцию, «человечный радуется горам». Если искать истинно цельное и органическое в человеческой жизни, то найти его можно только здесь – в слиянии несотворенного и рукотворного, столь же невероятном, сколь и непроизвольном.
Правда Азии глубже и шире логических истин Запада, ибо она восходит к первозданному опыту текучести океана жизни. Текучести как претворения всего сущего в родовую полноту бытия. Здесь никто не определяет истину. Она сама непредсказуемо выписывается в округлостях живого вещества, свертываясь в круги и раскручиваясь в спирали природных форм. Кое-что из этой безыскусной стереометрии жизни усвоено и русским духом, который тоже любит уступать, «выкручиваться» только для того, чтобы в один момент резко «выпрямиться», взорвать все формы и всякий гнет. А в азиатском искусстве нет ничего более привлекательного, внутренне родного всем людям, даже европейцам, чем это тонкое чувство прихотливых изгибов живой формы, в сущности – чувство самой жизни.
Было бы странно, если бы китайцы, жители страны шелка, не развили бы в себе тонкое чувствование этой живой субстанции. Но это чувство залегает глубоко в восточной душе и редко выходит на поверхность. Конечно, шелк – стихия мягкости, уступчивости, составляющих саму основу восточной философии жизни с ее культом церемонно-вежливого, обходительного поведения. Но и в шелке есть своя основа: чрезвычайно эластичная, упругая и прочная шелковая нить. Вплетенная в ткань, ставшая незаметной для внешнего взора, она оказывается ближайшим прообразом «бесконечно тянущейся» и вечно ускользающей нити жизни. Та же нить определяет принципы духовно-соматической практики в китайских искусствах, в том числе боевых. «Не рвать нить» – главное условие накопления таинственной взрывчатой силы в теле, применяемой китайскими мастерами боевых искусств. Но даже в столь узкой области практики свойства шелковой нити трактуются китайскими учителями двояко. Одни учат следовать «скручиванию и раскручиванию нити» (чэнь сы), другие и, возможно, более проницательные говорят о необходимости двигаться так, как вытягивают нить из шелкового кокона: едва заметным уступательным движением позволить нити скручиваться и накручиваться самой (чоу сы).
И вот результат (цитирую себя): мир выявляется в пустоте Одинокого сердца царственной щедростью того, кто на один мимолетный миг оставил себя, сумел отсутствовать в себе. Этот мир иллюзорен, если мы будем искать опору в его образах. И он безусловно подлинен, если мы будем помнить о доб роте того, кто, оставив себя, пред-оставил мир всем. В евразийском мире реальны не вещи, не идеи, даже не отношения, а действенность действия.
Но будем помнить и о том, что оставление себя вносит в мир несоизмеримое и несходное. Несоизмеримы – и в этом преемственны и синергийны! – небесная вертикаль и земная плоскость, высь власти и толща быта, утонченность мудрости и обыденность здравого смысла. В Великой Азии непременно таится геополитическая глубина. В пустыне, пусть даже с виду речь идет о прямо противоположной ей лесной пустыне, отношения сохраняют свою непосредственность: здесь на бескрайних просторах степей, равнин и лесов отдельные люди и целые народы свободно перемещаются, перемешиваются и легко переходят от враждебности к дружбе и наоборот. Но Азия потому и грезила искони о великой империи (полнее всего реализовавшейся в Срединном царстве восточноазиатских народов), что примитивная свобода общения может быть упорядочена и сублимирована в ритуале – подлинной сердцевине восточной метацивилизации. Ритуал не отменяет первичной правды человеческой взаимности, не подменяет ее метафизическими истинами. Он эту правду артикулирует и усиливает. Ритуальное действо – вне универсальных принципов, идей, форм, сущностей. Оно определяется моментом. Его пространство – сеть узлов, точек встречи, в которых свершается таинство обоюдного самопревращения всего, возрастания интенсивности жизни. В преемственности первоначальной встречи и самого утонченного, досконально осознанного общения – секрет устойчивости великоазиатского миросознания и устроения восточного мира от Волги до Японии.
Великая Азия может быть только многоликой и «всегда другой» – или ее вовсе не будет. Но все ее лики и образы пронизаны одной правдой: правдой пустынножительства. Провиденциальным образом, наперекор всем человеческим ожиданиям течение истории выносит нас к берегам мировой пустыни. Мы погибнем, если будем бояться пустыни, ибо тогда она сама войдет в нас. Мы спасемся, если вместим пустыню в себя.
Лао-цзы – первопроходец Шелкового пути
Что такое Великий шелковый путь? Растянувшийся на тысячи километров транспортный коридор, на обоих концах которого находились два великих мира – Китай и Рим, – друг друга не видевшие и все-таки уже в силу своей привязки
