Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
На следующее утро еще затемно погрузились в дорожную машину с кузовом. Багаж в кузов, сами – в кабину. Ехали часа два, никаких КПП не обнаружилось. Потом водитель – по виду простой работяга-уйгур – свернул на обочину, позвонил, и подъехал разбитый «фольксваген» с двумя парнями довольно бандитского вида. Водила велел нам пересесть туда, а ему заплатить еще 300 юаней. В машину мы пересели, а платить отказались. Сказали, что заплатим этим парням. Поехали дальше. Вскоре миновали КПП и через некоторое время остановились в каком-то поселке. Нам сказали, что здесь таможня и официальное оформление перехода границы, до которой еще полторы сотни километров. Заплатили парням в «фольксвагене» три сотни и пересели в другую машину, которая повезла нас к таможне. Водитель запросил за доставку до границы 300. Таможня открывалась в девять утра, надо было подождать минут пятнадцать. Никакой очереди не наблюдалось.
Наконец открылась таможня. В огромном, как паровозное депо, зале ни души. На стене висит только объявление по-французски о лихорадке Эбола в Африке. Маемся у дверей. Нам объясняют, что не пришла начальница санитарной службы, а без нее оформить документы нельзя. Вместе с нами сидит китаец. Оказалось, он из турагентства, ждет двух европейцев, которые должны приехать из Киргизии. У них цена путешествия от границы до Кашгара – 1800 юаней. Пока ждали оформления документов, у нас сменился водитель, а цена (при посредничестве пограничников) выросла до четырех сотен.
Через полтора часа пришла нужная начальница, в паспортах поставили печати, и уже третий (или даже четвертый) по счету водитель без помех довез нас до границы. Там в машину подсел пограничник, проводивший нас до нейтральной полосы. Выгрузились с багажом и уже пешком метров двести прошли до передовой будки киргизского погранотряда. Оттуда еще два километра на попутке до таможни. Быстро оформили документы, и вот мы на территории «русского мира». Местный парень подвозит до Оша за 8 тысяч сомов с четырех пассажиров. Нас трое и договариваемся за семь. Остальное – дело техники и наслаждение красотой горной дороги длиной в 250 км.
И вот краткий вывод: все, сказанное нам в Кашгаре о пути до границы, оказалось неправдой, но свои обязательства неведомый организатор путешествия выполнил и притом не проявил большой жадности.
Мысли в сердце Великой Азии
Кто решится пройти по Шелковому пути, должен быть готов к долгому путешествию по пустыне. Эта пустыня – самая сердцевина евразийского континента. В отличие от Европы, всегда искавшей основание в твердом ядре своего бытия, в самотождественности статичной формы, в центре Евразии зияет великая пустота, отсутствие всего, европейцев пугающее и отталкивающее. Впрочем, и пустота не выносит сама себя и сама себя опустошает: пустыня наполнена миражами и призраками, бездонным маревом иллюзий. Отсюда выходят все сказки и все наваждения человечества. Но из той же пустыни исходит императив аскезы, духовного трезвения, рассеивающий обманы и соблазны. Пустыня одновременно – край дикости и место духовного подвига, порог преисподней и преддверие Царствия Небесного.
В мире все временно, и все проходит, кроме одного: границы, отмечающей саму смену вещей, миров, чувств. В мире всеобщей иллюзии реальна только перемена – смена взглядов, настроений, ощущений притом, что «в свете превращения» ничего не меняется. Таков дух современного искусства, имеющего дело не с формами, а с пределами форм. В пустоте пустыни путник не имеет ни вех, ни ориентиров, ни тем более образов своего движения. Их ему заменяет внутреннее чувство вездесущей границы и непрерывной перемены – условие духовного бодрствования, между прочим. Не имея критериев перемещения, он пребывает в покое, как будто стоит на месте, и неторопливый, размеренный шаг верблюдов, навьюченных предметами отложенного на неопределенно долгое время потребления, только усиливает это чувство. Пугающее ощущение неподвижности в движении знакомо каждому, кто путешествовал по великим степям и пустыням и даже составляет, если верить Розанову, источник неутихающей душевной тревоги русских – этих пленников большого пространства. Здесь главная развилка в духовной жизни народов: пустыня или ввергает в отчаяние и буйство, или взращивает великий покой и стойкость духа. В пустыне есть или жар, или холод, плач или смех. Усредненной «теплоты», любезной улыбки мещанской культуры она не терпит.
Между тем возможен и прямо противоположный взгляд на пустыню. Однообразие ее пустоты позволяет переживать ее как отсутствие, пробел опыта, неуловимый промельк между двумя памятными моментами. В таком случае пустыня воспринимается как отсутствующий – но другого и не бывает! – фон перехода от одного места к другому, сокровенный миг превращения. Выходит, что покой пустынного движения не отрицает высочайшей скорости и в конечном счете даже совпадает с ней. Это соответствует «совершенству техники» и вместе с тем внутреннему опыту динамизма жизни, где вещи преображаются в «линии бегства», становятся даже не знаком, а следом молниеносного сдвига. Так мы и воспринимаем мир сегодня, путешествуя на самолетах, скоростных поездах и тем более – нетрудно представить – в космическом корабле. Мы отправляемся в путь и через «неопределенно длящееся», как бы пустое, но наполненное всеми призраками жизни мгновение прибываем в пункт назначения. Пустыня, как ей и положено, выпадает из нашего восприятия, но не перестает существовать. Странным образом она составляет саму суть «безмирности» абсолютного странствия: движения из ниоткуда в никуда, с виду пустого, но внутри чрезвычайно насыщенного. Она становится условием всякого восприятия, открытием мира в его ошеломляющей новизне, всегда имеющем точечный, ритмичный, пульсирующий характер. Таков на самом деле мир, переживаемый в медитации. Точнее было бы сказать, что пустыня делает мир откровением, ибо она выявляет уникальность всех мест мира только для того, чтобы увидеть в них отблески молний бытия, озаряющих глубину вечности.
Наложив друг на друга эти два модуса жизни, мы получаем пространство Великой Азии: вездесущее, но не простирающееся, ускользающее от самого себя. Это точка чистой явленности бытия, преемственности превращений, которая не подчиняется законам логики и механики, связям причины и следствия. В ней есть особая глубина – глубина оставленности и даже пред-оставленности мира самому себе. В ее свете можно
