Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Дело в том, что, как уже говорилось, задача философа чисто защитительная: он ничего не предлагает, он просто защищает уже раскрытый смысл, он строит свою онтологию таким образом, чтобы по необходимости оградить простых людей от их противников. Он выстраивает такую систему, в которой он интерпретирует и отбрасывает доводы оппонентов. В тот момент, когда философ достигает победы на словесном уровне, в тот момент, когда он оказывается победителем в словесном споре, ему его собственная онтология и дальнейшие построения уже не нужны. Стихия философии – молчание, а не речь. Философ хочет молчать и в молчании созерцать истинный смысл всякой обыденной речи. Но для того, чтобы молчать самому, философу вначале надо добиться всеобщего молчания, чтобы его слух не был ничем возмущен или отвлечен. Любая философия для философа – иметь возможность замолчать самому. Этим философ радикально отличается, например, от гностика, от мистика, для которого этапы построения онтологии представляют собой этапы некоторого духовного роста и который поэтому в принципе никогда не останавливается в своей речи. Но онтология философа ограничивается системой возражений. Как только он победит в споре, он от нее отказывается. Отказываясь от собственной философии, философ погребает под ее останками весь мировой обман и в этом видит свою победу. В момент, когда осуществляется этот акт, философ оставляет человека один на один с его собственным созерцанием истинного смысла, который тот обрел благодаря философу. Этот акт абсолютной утраты речи корректирует с некоторым достаточно агрессивным и радикальным социальным актом. Мы знаем об обращении Платона к диктаторам своего времени, к Дионисию например. Это обращение к диктатору из народа, каким был Дионисий, не случайно. Так же как не случайна обращенность, например, Гегеля к Наполеону. Философ видит в фигуре властителя, выдвинувшегося из народа и являющегося носителем народных представлений, альтернативу сложившейся иерархии чиновников, которые морочат народ, сидят на шее, спекулируют его представлениями, его ценностями. Философ видит родственную фигуру в тиране. Они оба стремятся к молчанию.
Эта пара – тиран и философ – представляет собой тех, кто на уровне мысли или на уровне действия занимаются тем, что ограждают народ в его целостности, ограждают от того, что мы бы сейчас назвали средним классом. От спекуляции в самом широком смысле этого слова. Будь то спекуляция деньгами или идеями. Истинный философ всегда радикален. Достаточно вспомнить разграничение разума и рассудка Канта, выделение сферы чистой повседневности у Кьеркегора или знаменитую формулировку об отбрасывании лестницы у Витгенштейна, которая, по-существу, подвела итог всему этому развитию. Витгенштейн представляет себе всякий философский дискурс в виде лестницы, которая, обеспечивая восхождение по ней, в конечном счете отбрасывается, погребая под собой всю остальную философию самого Витгенштейна. Правда, окончательно это не удается сделать. Другие снова и снова представляют лестницу, чтобы все-таки проникнуть в священную обитель языка. И философ все время нужен для того, чтобы ее от них защищать. Потому что только философ делает шаг «выше лестницы», дальше любой речи, что и позволяет ему лестницу откинуть. Эта позиция Витгенштейна – позиция лингвистической философии – достаточно близка к известным высказываниям Хайдеггера, который говорил о том, что философ – пастух бытия. Что он охраняет «дом языка». Что он сохраняет «дом языка». Что он – страж. Образ философа как стража, как пастуха человеческого бытия и человеческого языка составляет основу хайдеггерианской мысли.
Под человеком и человечеством здесь имеются в виду, разумеется, не только современники философа. Чтобы понять все изменения ситуации философа, нужно обратиться к историческому измерению. До сих пор я говорил о синхронном срезе, о том, в какой ситуации философ застает свою эпоху. Он защищает современное ему народное сознание от искажений. Однако он делает это на фоне некоей всеобщей человеческой истории, поскольку философ апеллирует к тому в человеке, что является в нем абсолютно универсальным, абсолютно изначальным и, следовательно, не может ограничиваться современниками, а должен говорить о людях всех веков и народов. Философ должен, далее, показать, почему именно он, философ, один изо всех ранее живших людей смог узреть истинное. И философ всегда дает на этот вопрос один и тот же ответ: именно в его эпоху порочность нравов достигла абсолютного предела. То есть всеобщие развращенность и беспринципность достигли таких абсолютных масштабов, при которых сознание людей стало на очень отдельную от истины точку, на предельно отдаленную точку. Развращено все, что можно было развратить, и не осталось абсолютно ничего святого. И именно благодаря этому не осталось никакого пространства смысла, которое философ не мог бы осмотреть извне. И к которому он, таким образом, не мог бы вернуться в своей рефлексии. Философу нужно для усмотрения истинного обязательно оказаться в этой точке, которая является точкой абсолютного падения, и каждый философ неизбежно и обязательно в этой точке оказывается. Из этой точки он, естественно, видит в первую очередь два исторических пункта. Это начало истории и конец ее. Начало истории – это то пространство, в котором изначальный смысл пребывал невинным, нетронутым, и конец истории – это возвращение изначального смысла благодаря усилиям самого философа и его школы. Философ всегда оказывается в том переломном пункте, после которого дальнейшее растление уже невозможно, ибо нечего более растлевать, и человечество, оказавшись в этом предельном пункте, просто вынуждено следовать указаниям философа, поскольку иного пути у него нет.
При этом важно учесть, что именно потому, что сфера изначального смысла признается философом как то, что естественно присуще всем людям как таковым, она присуща всем его современникам, но также людям всех предыдущих и будущих эпох. Поэтому все те, кто образуют собой и своими делами интеллектуальную и культурную традицию, то есть все обладавшие и обладающие властью, богатством, влиянием и т. д., представляются философу людьми, сознательно предающими истину, сознательно оказывающимися от нее, сознательными лжецами. То есть отношение философа к предшествующим культурам – это отношение радикального осуждения их всех на моральном уровне. Для философа история культур – это история софизмов, и вся культурная деятельность – это софистическая игра и спекуляция. Многообразие человеческих культур и институтов осваивается им как многообразие лживых ухищрений, противостоящее единству истины, открывающемуся в созерцании универсальной основы всякой культуры. Поэтому для философа двигатель истории – человеческая порочность, которая искупается философом постольку, поскольку он заставляет ее служить целям истины и добродетели, то есть конечному созерцанию изначального смысла. Философ хотя и добродетелен, но в союзе с пороком, с дьяволом. В этом секрет «фаустовского сознания».
Примеры здесь очевидны: софистическая развращенность у Платона, схоластическая – у Декарта, абсолютная эксплуатация пролетариата у Маркса и
