Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс

осуществляют свой софизм? Почему они имеют успех? Они пользуются теми же представлениями о добродетели, справедливости и т. д., которые разделяет все остальное человечество. Они его эксплуатируют, но тем не менее они ему сами доверяют, на него рассчитывают. Поэтому Сократ выявляет чистые идеи следующим образом. Он в своих диалогах просматривает все возможные софизмы, а затем выделяет в них ту общую часть, то общее пространство, в котором они все являются в каком-то смысле приемлемыми. То есть на каком-то уровне, в каком-то пространстве понимания все софизмы оказываются приемлемыми, все является оправданными. Надо только указать этот уровень, чего сами софисты не делают. Яркий пример – «Пир» Платона и его «уровни любви». На каком-то уровне бытия или в каком-то пространстве рассуждения все софизмы понятны, все на местах. И вот это пространство Сократ фиксирует в качестве чистой идеи. Иначе говоря, идея здесь оказывается некоей единой метафорой ко всем дефинициям одного понятия, тем общим, что объединяет все софизмы и образует все это пространство софизмов. Сократ идет как бы по кругу всех возможных софизмов и выделяет то пространство, в котором они описывают примерно одно и то же. И то, что они таким образом описывают это их общее пространство, и есть для Сократа идея понятия. Идея эта распадается некоторым образом на уровни, на слои понимания, которые Платон затем онтологизирует и даже натурализирует, различая людей способных и неспособных, образованных и необразованных и т. д. Но все же идея как таковая есть, и она есть самое общее во всех софизмах, и эта идея изначально присуща самому простому человеку самого низкого звания, а открывается лишь «мудрейшему из людей». Сократ утверждает, что все это самое общее пространство понимания, выстроенное им искусственно посредством метафоры, совпадает с тем пространством, в котором реально осуществляется понимание, скажем, добродетели, справедливости и так далее теми лицами, которые вообще в софизмы вовлечены. Иначе говоря, Сократ делает следующий ход. Он говорит, что сознание ремесленников, простых граждан полиса изначально наделено той структурой понимания, которая выделяется им в результате анализа всех возможных софизмов. И если софисты морочат их именно таким образом, то через это морочание и можно выявить то, благодаря чему это морочание является возможным. То есть само это первоначальное состояние сознания, само по себе не вербализированное, и определяется впервые Сократом.

При этом место самой сократической позиции внутри пространства софистики довольно своеобразно. В отличие от всех остальных софистов, которые имеют какие-то мнения, Сократ никакого мнения не имеет, но это в то же время не значит, что он наличие такого мнения отрицает. Ничего подобного. Сократ защищает определенное мнение. Но это мнение не является его мнением. Он защищает чужое мнение. А именно мнение вот этого простого человека с улицы. То, что он противопоставляет софизму, не есть его собственная позиция, а есть позиция другого человека. Или, точнее, массы людей, которая сама по себе эту позицию артикулировать не может. Сам же Сократ не имеет собственного лица. Он не имеет собственной аргументации. Он только любит истину, но не владеет ею. Он – философ. И этим отличается от знающего. Знающий – это сам простой человек. И философ обращается к нему и обращает к нему знание своей аудитории. Тем самым он уничтожает себя и свое «я» не только на уровне онтологическом – он уничтожает себя на уровне профессиональном, а в конце концов уничтожает себя и физически. Но все же, будучи чистым ничто, философ, пока жив, все-таки что-то говорит. Что именно?

Когда философ начинает описывать бытие в целом, сущее в целом, то для этого ему требуется какой-то язык описания. В частности, Сократ у Платона говорит об идеях. Идея – это имя из лексикона обыденной речи. Следовательно, идея – это термин, не носящий характер мнения и не имеющий дефиниции. Философ здесь конструирует некоторую «чистую идею», и вместе с тем он конструирует «простого человека с улицы» – носителя этой идеи, носителя изначального смысла. Но этот человек с улицы – не сам философ. Ибо сам философ совсем не прост: он, скорее, суперсофист. Добродетель философа – это честное осознание и признание совершаемого им перехода на другой уровень смысла. Поэтому добродетель философа есть лишь особого рода бесстыдство, которое он противопоставляет лицемерию софистики. Поэтому философ, как бескорыстно любящий, принимает смерть от предмета своей любви. Сократ умирает по приговору «идеального» человека с улицы и этим окончательно утверждает его тождество с идеальной абстракцией носителя чистого сознания. Относительно мнения можно всегда сказать, что оно просто мнение. То есть такой-то считает так-то. Относительно идеи Платон говорит, что она онтологическая реальность. Идея – есть. Таким образом Платон снова вводит эту роковую связку – «есть», которая уже не играет у него роль связки в обыденном языке, а выполняет роль связки в дефиниции. По типу: то-то есть то-то, вроде: человек есть курица без перьев.

В дефиниции всегда фигурируют два термина, которые связываются связкой «есть» и из которых каждый дан независимо от другого. Софист использует дефиниции. Но философ делает то, что называется абсолютным экзистенциальным высказыванием. Он говорит: идея есть. Она не есть «нечто», она просто есть. Философ говорит просто о бытии, поскольку бытие ему открыто как таковое. Но сказать «идея есть» – это то же самое, что сказать «идеи нет». Идея – это то созерцание, благодаря которому выявляется изначально раскрытый сознанию смысл обыденного языка, и в то же время идея – это и сам этот смысл. Но поскольку полнота смысла может созерцаться только из «ничто», идея есть именно это ничто. «Идея есть» – это означает «ничто есть», или «бытия нет», или «ничто нет», или «бытие есть» – как угодно. Философская онтология невыразима в языке, ибо использует связки «есть» вне языка. Что делает философ в этой ситуации? Как он может выявить это специфическое отношение «да» или «нет», противостоящее их отношению в обыденном языке? Он может, конечно, сделать только один шаг, чтобы не разрушить язык, который стремился описать. И он этот шаг всегда делает. Он отказывается от своей собственной онтологии, как только ее вводит. Он говорит: конечно, все это есть, но на самом деле этого ничего нет. На самом деле все, что я говорю, это проверка, это способ обращения сознания к известного рода созерцанию. В тот момент, когда искомое созерцание достигнуто, отпадает все, что я говорю, и вместе с тем отпадают также и все возражения на то, что я говорю. Это очень важный момент, потому что таким образом строится любая философская онтология начиная с