Ангел истории. Пролетая над руинами старого мира - Вальтер Беньямин
Фашизм вполне последовательно приходит к эстетизации политической жизни. Насилию над массами соответствует насилие над киноаппаратурой, которую он использует для создания культовых символов.
Все усилия по эстетизации политики достигают высшей степени в одной точке. И этой точкой является война. Война, и только война дает возможность направлять к единой цели массовые движения величайшего масштаба при сохранении существующих имущественных отношений. Так выглядит ситуация с точки зрения политики. С точки зрения техники ее можно охарактеризовать следующим образом: только война позволяет мобилизовать все технические средства современности при сохранении имущественных отношений.
Само собой разумеется, что фашизм не пользуется в своем прославлении войны этими аргументами. Тем не менее, стоит взглянуть на них. В манифесте Маринетти по поводу колониальной войны в Эфиопии говорится: «Двадцать семь лет противимся мы, футуристы, тому, что война признается антиэстетичной… Соответственно мы констатируем:…война прекрасна, потому что обосновывает, благодаря противогазам, возбуждающим ужас мегафонам, огнеметам и легким танкам господство человека над порабощенной машиной. Война прекрасна, потому что начинает превращать в реальность металлизацию человеческого тела, бывшую до того предметом мечты. Война прекрасна, потому что делает более пышной цветущий луг вокруг огненных орхидей митральез. Война прекрасна, потому что соединяет в одну симфонию ружейную стрельбу, канонаду, временное затишье, аромат духов и запах мертвечины. Война прекрасна, потому что создает новую архитектуру, такую как архитектура тяжелых танков, геометрических фигур авиационных эскадрилий, столбов дыма, поднимающихся над горящими деревнями, и многое другое… Поэты и художники футуризма, вспомните об этих принципах эстетики войны, чтобы они осветили… вашу борьбу за новую поэзию и новую пластику!»
Преимущество этого манифеста – его ясность. Поставленные в нем вопросы вполне заслуживают диалектического рассмотрения. Тогда диалектика современной войны приобретает следующий вид: если естественное использование производительных сил сдерживается имущественными отношениями, то нарастание технических возможностей, темпа, энергетических мощностей вынуждает к их неестественному использованию.
Они находят его в войне, которая своими разрушениями доказывает, что общество еще не созрело для того, чтобы превратить технику в свой инструмент, что техника еще недостаточно развита для того, чтобы справиться со стихийными силами общества.
Империалистическая война в своих наиболее ужасающих чертах определяется несоответствием между огромными производительными силами и их неполным использованием в производственном процессе (иначе говоря, безработицей и недостатком рынков сбыта). Империалистическая война – это мятеж техники, предъявляющей к «человеческому материалу те требования, для реализации которых общество не дает естественного материала. Вместо того, чтобы строить водные каналы, она направляет людской поток в русла траншей, вместо того, чтобы использовать аэропланы для посевных работ, она осыпает города зажигательными бомбами, а в газовой войне она нашла новое средство уничтожения ауры.
Человечество, которое некогда у Гомера было предметом увеселения для наблюдавших за ним богов, стало таковым для самого себя. Его самоотчуждение достигло той степени, которая позволяет переживать свое собственное уничтожение как эстетическое наслаждение высшего ранга.
Жизнь студентов
Существует такой взгляд на историю, который, ориентируясь на бесконечность времени, различает только темп людей и эпох в их замедленном или быстром движении по пути прогресса. Этому взгляду на историю соответствуют отсутствие связей, недостаток точности и строгости в требованиях к современности.
В противоположность этому настоящее рассмотрение имеет в виду определенное состояние истории, когда она сконцентрирована в фокусе, как в утопических картинах мыслителей. Элементы этого конечного состояния не являются здесь некой бесформенной тенденцией прогресса, они глубоко вошли в каждую эпоху как творения и мысли, со всех сторон подверженные опасностям, опороченные и осмеянные.
Историческая задача заключается в том, чтобы состояние, имманентное совершенству, изобразить в чистой и абсолютной форме, придать ему характер очевидности, господствующей в современности. Однако это состояние не следует описывать с помощью прагматического изображения отдельных явлений (институты, обычаи и т. д.), ибо оно ему не поддается; и может быть осмыслено только в своей метафизической структуре, как мессианское царство или Французская революция.
Историческое значение современного студенчества и высшей школы, форма их существования в современности заслуживают описания лишь как сравнение, как отражение высшего метафизического положения истории. Только так это становится возможным и понятным. Такое описание не призыв и не манифест, ни то ни другое не эффективно, но оно показывает кризис, который заключен в сути дела и заставляет принимать решение, трус перед ним пасует, мужественный подчиняется. Единственный способ говорить о студенчестве и высшей школе – это система. До тех пор пока не существует необходимых условий, остается одно – вычленить из современности то будущее, которое существует в нем в искаженной форме. Этому и посвящена данная критика.
Жизнь студентов ставит вопрос об осознанном единстве. Он возникает сразу, потому что здесь не требуется рассматривать отдельные проблемы – науку, государство, добродетель, если для того, чтобы подчиниться, не хватает мужества. Для жизни студентов в самом деле очень характерна воля к сопротивлению, когда речь идет о том, чтобы подчиниться принципу; главная мысль – можно пробиться и так. Имя науке нужно в первую очередь для того, чтобы скрыть глубоко укоренившееся врожденное равнодушие. Соизмерять студенческую жизнь с идеей науки – это ни в коем случае не панлогизм или интеллектуализм, чего иногда опасаются, а вполне обоснованная критика, так как чаще всего науку обрушивают на студентов железным валом совершенно «чуждых» им требований.
Итак, речь идет о внутреннем единстве, а не о критике извне. Это и есть ответ с указанием на то, что для большинства студентов наука – это школа обучения профессии. Поскольку «наука не имеет с жизнью ничего общего», она должна влиять на жизнь только того человека, который ею руководствуется. Одно из самых невинно-ложных заблуждений состоит в том, что наука может помочь тому или другому освоить профессию. Профессия так мало следует из науки, что одно может исключать другое. Потому что наука по самой своей сущности не терпит, когда от нее отделяются, в известном смысле она заставляет исследователя всегда оставаться учителем, чтобы деятельность его не принимала форм государственных профессий врача, юриста, преподавателя высшей школы. Когда институты, где люди получают титулы, звания, возможности для жизни и профессии, называют себя очагами науки, это не приводит ни к чему хорошему.
Возражение, что государству нужны сегодня врачи, учителя и юристы, в этом смысле ничего не доказывает; она лишь подчеркивает грандиозность задачи – вместо корпорации чиновников и студентов необходимо основать общность познающих; оно лишь показывает, до какой степени сегодня науки, развивая свой профессиональный аппарат (посредством знаний и умений), отходят от своего единого происхождения в идее знания, так что
