Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Всякая теория имеет целью обосновать всю реальность, то есть обосновать все, что поддерживает в человеке жизнь, все, что испытывается им как благо, и, соответственно, опровергнуть все то, что испытывается им как зло и смерть. Только поэтому философская теория может быть вообще сопоставлена с жизнью как таковой и языком как таковым. И только поэтому подобное сопоставление может быть аргументом за нее или против нее. Однако хотя каждая такая теория претендует объяснить весь мир, она составляет всего лишь его часть. Из-за чего и возникает иногда желание не объяснить мир, а переделать его, чтобы всецело уподобить его этой части. Задача невозможная, ибо, будучи частью мира, любая теория разделяет его судьбу, которая от нее самой оказывается скрыта. И когда философская теория выявляет таким образом свою внутримирскую природу, она подвергается критике и сменяется другой теорией. Но не потому, что она хуже объясняла мир, а новая теория объяснила мир лучше. А потому, что старая теория действительно изменила мир, но не тем, что уподобила его себе, а тем, что образовала в нем новую область, новую сферу фактов и языка, и теперь этот новый мир заново потребовал объяснения.
И здесь суть сократовской позиции целиком обнаруживает себя. Сократ рассматривает философскую теорию как пребывающую в немирской области. Ее погруженность в сферу земной практики он рассматривал как признак ее падшести, как знак ее недобродетельного корыстного происхождения. Внутримирское действие для Сократа было всегда действием корыстным, и другой мотивировки он не знал. Этот опыт перешел затем в такие учения, как марксизм и ницшеанство, которые также полагают всякое действие корыстным, но гордятся своей корыстностью, полагая, что их корысть – правильная корысть. Сократ же в недеянии видел единственную гарантию добродетели и вполне логично распространял принцип недеяния на неговорение. Слово в его истине пребывало для платоновского Сократа в созерцаемой, но не говоримой сфере чистых идей. В этом смысле только ложное слово обладало для Сократа реальностью – отсюда критика софистов. Истинное же слово само по себе воспринималось им как абсолютно пустое и обыденное на Земле, хотя и абсолютно значимое в трансцендентной сфере Логоса. Запредельное Слово должно было быть увидено (не сказано!) слушателями Сократа, и зрелище этого Слова должно было отвратить их от звучания софистических речей.
Сократ, таким образом, был врагом творческого акта, то есть врагом изменения мира. Для него истина была, в конечном счете, соответствием внутреннего человеческого постижения мира тому, что мир есть поистине. Но всякое постижение мира есть внутримирское действие, меняющее мир. Мир, в котором разместилось его постижение, уже становится другим. Истина как таковая занимает в мире определенное место. Она ограничена внутри мира. Она действует внутри него, но не охватывает его снаружи и не рассматривает его на дистанции. Действующая Истина воплощается в людях, которые поступают, основываясь на слове. Эти люди отличаются от основной массы народа, которая не основывает своей деятельности на Слове и на Истине. В этом качестве люди Слова и Истины противопоставлены народу, и у них нет с ним общих очевидностей. Однако, будучи частью народа, люди слова – интеллектуальные элиты, иными словами, – существуют и в бессловесном измерении общей судьбы. Принадлежность Истине не дает им права экстерриториальности. И их творческие способности измеряются тем, насколько они способны отказаться от искушения завладеть бессловесными массами и силами, ибо такое действие является нетворческим, утопическим и воистину деструктивным. Творческое решение проблемы состоит в том, чтобы выявить бессловесные силы, дать им имя и обоснование и тем вновь обновить мир. Значения слов, тем самым, не выявляются через очевидность их употребления и не фиксируются в единстве Логоса. Само значение слова «человек» меняется каждый раз, когда находится человек, умеющий быть не тем, чем все люди были до него. Слово часто сравнивают с денежным знаком: подобно тому как денежный знак уравнивает между собой различные вещи, давая им одну и ту же цену, так и слово уравнивает между собой различные вещи, давая им одно и то же имя. При этом, правда, говорят, что монету можно чеканить лишь с разрешения государства, а слово можно повторять сколько угодно раз. Нет большего заблуждения! Можно сколько угодно копить старые слова, как и старые монеты. Но слово, составляющее часть убедительной и обосновывающей речи, обеспечивает власть не менее, чем деньги. И функционирование такого слова является заботой государственных и общественных институтов, и новое изобретение в искусстве убеждать меняет мир не меньше, чем новый способ делать деньги.
Но для того чтобы люди слова сохранили свой творческий потенциал, они должно сознавать, что от других людей их отделяет пропасть. С Сократом связана попытка людей слова забыть об этой пропасти. Самомнение Сократа состояло в его вере в то, что он перешагнул эту пропасть, что он стал един со всеми афинянами. Сократ утверждал, что окружающие его люди «не знают, что говорят». Но он полагал, что, не зная того, они говорят истину, а он знает эту истину и видит ее. Кажется, небольшое различие. По отношению к простым афинянам – да, небольшое. Но по отношению к собратьям философам и софистам – очень большое различие. Сократ просто не включал их в число людей, ибо они употребляли слова не в «людском» смысле. Отсюда его тяга к административной власти. Ибо если слова не соответствуют вещам, то можно привести слова в
