Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Молчание Сократа есть его добродетель. Сократ не заинтересован ни в чем, кроме как в своей принадлежности к целому языка, в тождестве своего внутреннего и внешнего. Добродетель Сократа окончательно обнаруживает себя в незаинтересованности в своем земном существовании. История жизни Сократа является наглядной – и единственной – гарантией истинности предпринятой им реконструкции Логоса. Она целиком определяется его принадлежностью и незаинтересованностью.
Сократовская позиция дает основание одновременно и для тотальной подозрительности Просвещения, и для тотальной доверчивости романтизма. Поскольку незнание и молчание Сократа тождественны его добродетели и незаинтересованности, всякая речь и всякое учение могут рассматриваться на фоне сократовской добродетели как манифестация корысти и испорченности. Всякая речь диктуется корыстью: не доверяй словам, ищи, кому они выгодны, – такова максима просветительской критики. С другой стороны, поскольку, как уже говорилось, истина выступает у Сократа как единство частных заблуждений, а незаинтересованность – как равнодействующая частных корыстей (идея, в дальнейшем развитая Руссо), то исследователь культуры, желающий быть сократичным, призывается к максимальной терпимости, а его слух – к максимальной предоставленности для любой речи.
Сократовская лояльность своим Афинам со временем сделалась старомодной. В эллинской перспективе Христос был понят как универсальный Сократ. В качестве идеального человека Христос символизировал все человечество, в качестве Сына Божьего Христос воплотил универсальный Логос. Кенозис Христа, Его нисхождение в абсолютно профаническое – в конечном счете в смерть – сделало Его трансцендентным любой мудрости мира сего. Христианская философия в лице Декарта заявила, что не нуждается в «даймоне»: сам Бог гарантировал ей достоверность очевидного. Христианский философ и христианский историк не знают временных и пространственных границ для своих реконструкций – они у себя дома везде и нигде. В секуляризированной Европе место Христа занял «разум» и «человеческая природа». А затем, в эпоху неоязычества, продолжающуюся до наших дней, Его место заняли воля, желание и иные «материальные» субстраты речи.
Европейская традиция объективности, предполагающая сочетание профанного взгляда извне с глубинной причастностью к «универсальному», берет свое начало от Сократа. Мы установили, однако, что она не может быть вполне самой собой, все время колеблясь между романтизмом и здравым смыслом. В чем источник этого колебания?
V
Ответ на этот вопрос совпадает с ответом на вопрос: каково историческое место самого сократического мышления? Сократ занял позицию абсолютного незнания. Это ясно. Но Платона едва ли можно счесть профаном. Будучи высказанным и зафиксированным, сократовское мышление приобрело характер специфического учения и, следовательно, стало в один ряд с теми частными мнениями, над которыми Сократ возвысился в своем незнании. Но даже если отделить Сократа от его учения, сама его жизнь явится в достаточной степени документом своей эпохи. Конечно, Сократ без учения, Сократ, мышление которого представляет собой знак «х», может претендовать на универсальное значение. Каждый может представить себя Сократом, заполнив пустующий «х» собственным мышлением, сократовское незнание – собственным незнанием, современные Сократу учения – учениями своего времени. Однако такая способность к подмене и идентификации есть свойство любого литературного героя, то есть Сократа, равно как и Дон Кихота, Раскольникова или Красной Шапочки. Все они открыты для читательской идентификации. Но для того, чтобы ее осуществить, читателю следует поверить, что мир устроен так, как он описан в данном литературном произведении, что соотношение между реальностью и обманом, между внутренним и внешним, между надеждой и ее осуществлением именно таково, как это представлено. Но знание такого рода есть уже мифологическое знание, достигаемое не мышлением, а последовательностью мифологических отождествлений. Для того чтобы исследователь ощутил себя Сократом, полным сознания своей объективности, он должен заведомо принять мир таким, каким его рисует жизнеописание Сократа, и естественно, что все его мышление оказывается всецело предопределено предлагаемой этим жизнеописанием мифологической картиной сущего и своего места в нем. И вне зависимости от того, к каким конкретно выводам он придет в своем конкретном исследовании, сама по себе его речь в общей системе мирских речей, предписанной ему изначально, заставит его прийти к тому же, с чего он и начал.
Сократическая позиция предполагает доверие к очевидности. Частные мнения всегда мотивируются некоторыми специфическими учениями, традицией или авторитетом. Поэтому они не обладают ослепительной убедительностью, которой требует душа, чтобы быть спокойной. Но что такое очевидность? Сократическая позиция предполагает, что очевидное – это само собой разумеющееся, то есть то, что принимается всеми без доказательств и обсуждений, то, что при всех несогласиях и спорах всегда молчаливо имеется в виду всеми спорящими сторонами и на фоне чего всякие разногласия только и имеют смысл. Вот этот-то молчаливый консенсус и стремится выявить Сократ, а за ним – и вся европейская философски ориентированная традиция. Ибо она полагает, что в этом молчаливом согласии и заключена истина о мире. Однако существует ли на деле это молчаливое согласие? Воплощает ли народ, который живет и трудится на земле, некую скрытую истину, до которой спорящим следует доискаться, заглянув в самих себя и попытавшись в себе самих найти то, что делает их единым с этим народом? Это было бы так, если бы все люди основывали свои действия на истине как на подлинном основании. Но на деле это не так.
Обосновать что-либо в качестве истинного означает обосновать это в словах. Истина осуществляет себя в обосновывающей речи. Обосновывающая же речь должна быть непосредственно убедительной или, иначе говоря, непосредственно очевидной. Убедительная речь, осуществляющая себя в пространстве наличных учений – наличных к моменту ее произнесения, должна разрешить те затруднения и проблемы, которые наметились как в самих этих учениях, так и в их взаимных отношениях. Где же располагается речь, имеющая целью обосновать повседневную жизнь и повседневное понимание народа? Она очевидна не в силу своей принадлежности единому народному пониманию, ибо обосновывает его. Она очевидна не в силу принадлежности ему и потому, что она просто непонятна народу, так как формулируется на языке, ему недоступном, и имеет в виду неизвестные народу теоретические установки своих оппонентов. Но в то же время она апеллирует к очевидности. Можно сослаться на «деструкцию метафизики», провозглашенную Хайдеггером, и на «лестницу, которую надо убрать» Витгенштейна. Во всех перечисленных случаях и во всех им подобных указывается, что такая
