Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Кажется, что все предыдущее рассуждение требует диалектического завершения в духе Гегеля. А именно: народ просветился и поднялся до уровня элиты, элита же одумалась и отказалась от нелепых претензий – и противоположности счастливо соединились, вернув все человечество в целом к его началу. Однако образует ли истину синтез двух заблуждений? Этот вопрос заставляет рассмотреть все дело заново.
III
Мечта о соединении элиты и народа, о постижении единомыслия всегда оставалась для европейской интеллигенции лишь мечтой, когда речь шла о своем народе и своем времени, и остается мечтой и сейчас. Но эта мечта почему-то провозглашалась реальностью или, точнее, выступала (и выступает) в виде научной предпосылки, когда речь заходила (и заходит) об иных временах и иных культурах. В этом случае господствует требование рассматривать все проявления интеллектуальной, политической, культурной и так далее жизни определенного народа в определенное время как манифестацию некоего единого «духа» этого народа и этого времени.
В основе этого требования лежит ряд предположений. Из них главным является предположение о том, что человек – любой человек – действует исходя из того, что представляется ему истинным, и потому можно реконструировать на основе изучения и систематизации его постулатов, что именно представляется ему истинным. Нет, однако, ничего более ошибочного, чем подобное представление. Человек поступает так или иначе просто потому, что он поступает так, а не иначе. В подавляющем большинстве случаев он не основывает своих поступков на истине как на критерии для их совершения или несовершения. На это можно возразить, что человек руководствуется «подсознательными» или «бессознательными» побуждениями, которые можно свести в некоторую модель, как то делают сейчас этнографы и антропологи структуралистского, фрейдистского, марксистского и прочих аналогичных направлений. Но что означает на деле это «бессознательное»? В виде «скрытой модели мира» подобные теоретики приводят обычно объяснение, на основании которого они сами, то есть сами теоретики, могли бы вполне сознательно поступить так, как поступали (или поступают) люди той культуры, которая служит в каждом данном случае предметом изучения. Однако кого подобное объяснение может всерьез заинтересовать? Ведь сами теоретики остаются теоретиками. Видимо, есть какие-то другие доводы, которые перевешивают их «модель мира». Люди же исследуемой культуры здесь, очевидно, просто ни при чем. В противном случае их «подсознание» и «бессознательная картина мира» представляли бы собой весьма забавное зрелище, если принять во внимание быстроту, с которой сменяются теории, призванные эту картину мира реконструировать. И подобные изменения не имеют ничего общего с процессом накопления знаний. Изменения происходят потому, что с годами причины для поступков и мнений, казавшиеся ранее убедительными, перестают убеждать, так что приходится искать новые, и бедным людям, являющимся «предметом изучения», соответственно приходится то и дело менять за гробом свое подсознание.
Презумпция истины распространяется и на тех людей иных культур, которые стремились основать свое поведение на истине – ученых, мыслителей, художников и т. д. Но здесь исследователь стоит у развилки: либо он с позиций Просвещения рассматривает этих людей как обманщиков, скрывавших истину, хотя и знавших ее, либо он подвергает их взгляды новой трактовке. А именно: вместо того чтобы быть «описанием мира», эти взгляды становятся описанием самих их носителей. Они сохраняют статус истинных, но денотат их меняется. Эта перемена становится еще более радикальной, если далее эти взгляды начинают рассматриваться на одном уровне с действиями и мнениями прочих людей описываемой культуры. В таком случае также и интеллектуальная элита получает свое «подсознание» и свою «скрытую истину мира», которые она оказывается вынужденной разделять с профанами, принадлежавшими к той же культуре в ту же эпоху. Поистине печальный удел.
Откуда, однако, взялось это стремление обнаружить некую всеобщую, всеми разделяемую истину о мире? В европейской традиции возникновение этого стремления связано с именем Сократа.
IV
Сократ выступил как абсолютный профан, как носитель абсолютного незнания. Благодаря чему же это незнание обернулось высшей мудростью? Благодаря тому, что всякое знание, чтобы предстать осмысленным, должно быть сформулировано и понято. Но для того чтобы быть сформулированным, оно должно воспользоваться языком и тем, что на нем можно сказать. А следовательно, никакое знание не может сказать более, чем позволяет сказать язык, на котором оно формулируется. А следовательно, тот, кто слушает голос знания и понимает его, уже знает все истинное заранее, ибо ему изначально открыты возможности языка (если бы они не были ему открыты, то он бы ничего и не понял в том, что говорится). А следовательно, полнота знания изначально присутствует в душе всякого частного суждения. И только благодаря этому присутствию полноты знания всякое частное суждение может быть понято. Дело философа – отрешиться от всякого частного мнения и достичь изначальной полноты знания. Это не означает, разумеется, что все такие частные мнения неверны. Это означает только, что критерий оценки того, верны они или нет, сам по себе пребывает в сфере, где всякое мнение отсутствует, то есть в сфере абсолютно профанного, в сфере чистого незнания.
Но как можно выявить совокупность могущего быть сказанным? Только через произнесение его. Сократ планирует беседу таким образом, чтобы все – поистине все – оказалось сказанным. Ибо если мнения становятся понятными только благодаря своей принадлежности к возможностям языка, то сам язык выявляется только как субстрат всех мнений, взятых в их единстве. В этом смысле всякая новая мысль или новая поэтическая метафора лишь выявляет то древнее, что до их произнесения было скрыто. Сократ мыслит древность как цель, оживающую в будущем, и будущее как восстановление древнего благочестия и порядка.
Однако если Сократ планирует беседу, то что гарантирует ее аутентичность? Ведь сама актуализация мнений может оказаться произвольной и, следовательно, реконструкция языка – ошибочной. Пределы языка определяют пределы понимаемого, но для того, чтобы понять слово, лингвистика изучает способы его употребления в тех или иных обстоятельствах, реконструируя эти обстоятельства силой воображения. Кто гарантирует, что воображение Сократа не исказит картины? Воображение Сократа – это его «даймон». «Даймон» говорит голосом молчания, слышимым одному Сократу. Но что гарантирует Сократу истинность слышимого им от «даймона»? Принадлежность самого Сократа к сообществу афинских граждан – и только она. Эта принадлежность означает, что внутренний голос Сократа – его воображение – совпадает в своих возможностях и пределах с пределами и возможностями языка, который Сократ имеет целью выявить. Постольку поскольку Сократ неразделен
