Игорь Данилевский - Русские земли глазами современников и потомков (XII-XIVвв.). Курс лекций
Судя по всему, Дмитрия Ивановича подвело то же, что и Андрея Боголюбского: он слишком активно вторгся в пределы юрисдикции духовных правителей и был за это наказан. Время для того, чтобы великий князь в полной мере стал самовластьцемь, все еще не наступило…
Своеобразный итог своей деятельности каждый великий князь, начиная с Ивана Калиты, подводил в духовной грамоте, которую он составлял в очередной критический момент жизни. От Дмитрия Ивановича до нас дошло два завещания. За полтора десятилетия, что разделяют их (насколько, конечно, можно судить по дефектному экземпляру первой духовной, составленной еще до смерти митрополита Алексея, т. е. ок. 1375 г.), произошли существенные изменения если не в официальном статусе великого московского князя, то в его самосознании. Теперь он уже сам, без оглядки на ордынского хана, распоряжается великим княжением, завещая его по своему усмотрению. Показательна и специальная оговорка, завершающая распоряжение великого князя относительно распределения даней между наследниками:
«…А переменит Бог Орду, дети мои не имет давати выхода в Орду, и которыи сын мои возмет дань на своем оуделе, то тому и есть»[640].
Несколько странный для нас оборот о перемене Орды, видимо, восходит к тексту 101 псалма:
«…В начале Ты, [Господи,] основал землю, и небеса — дело Твоих рук; они погибнут, а Ты пребудешь; и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, Ты переменишь их, и изменятся; но Ты — тот же, и лета Твои не кончатся»[641].
Пройдет всего несколько лет, и сын Дмитрия Ивановича уже как само собой разумеющееся будет договариваться с тверским князем о совместных действиях против Орды. При этом князья специально оговаривали случай нападения на тверские или московские земли самого царя. Мало того, судя по договорной грамоте, Орде заведомо отказано было в праве распоряжаться этими землями:
«…А имуть нас свяжывати татарове, а имуть вам давати нашу оутчину Москву, великое княжение и велики Новгрод, ни тобе ни твоим детем, ни твоим внучатом, ни твоим братаничем, подо мною и под моею братьею молодшею, князем Володимером и князем Юрием, ни под нашею братьею молодшею, ни под нашими детьми.
А быти нам, брате, на татары, и на литву, и на немци, и на ляхи заодин.
А по грехом поиде на нас царь ратию, или рать татарская, а всяду на конь сам, и своею братьею и тобе, брате, послати ко мне на помочь свои два сына да два братанича, а сына ти одного оу себя оставити <…> Тако ж и поидут на вас татарове, или литва, или немци, и мне к вам самому ити на помочь и своею братьею, а боудет ми которои брат надобе оставити собе на сторожоу и мне оставити. <…>
А что есмя воевал со царем, а полоужит на нас в том царь виноу, и тобе, брате, в том нам не дати ничего, ни твоим детем, ни твоим внучатом, а в том нам самим ведатися»[642]
Тем не менее, даже в, казалось бы, совершенно сухом документе продолжает сохраняться прежний мотив грехов (очевидно, в буквальном христианском смысле слова), за которые, видимо, только и может пойти царь ратию.
Как бы то ни было, именно при Дмитрии Ивановиче, которого мы помним как Донского, зарождаются новые отношения Русской земли с Ордой. Однако перерасти в открытое столкновение, которое приведет к освобождению от ордынского ига, они смогут лишь при отдаленных потомках победителя в самой знаменитой битве древнерусской истории.
Подведем итоги.
1. Куликовская битва, несомненно, стала поворотным пунктом в становлении нового самосознания русских людей. Выступления против Орды происходили все еще в рамках прежних представлений об отношениях между русскими князьями и ордынскими ханами улус-никами и царями. Пока еще не шла речь о собственно антиордынской борьбе.
2. Тем не менее, со временем сам факт сражения и победы! над ордынским войском вскоре стал рассматриваться как своеобразный прецедент, придающий сопротивлению царям (поначалу только беззаконным) легитимность, недаром в поздних редакциях произведений Куликовского цикла Мамая настойчиво титулуют царем.
3. Вместе с тем, русские князья постепенно обретают новый статус, все более приближаясь в собственном восприятии и в глазах окружающих к положению царя. Все это создавало совершенно новые условия для восприятия происходящего и, прежде всего, для осмысления отношений с Ордой и ордынскими ханами. Русь стояла на пороге нового этапа своего развития.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, мы подошли к самому началу XV в. Это, как мне представляется, определенный рубеж в истории Руси. На следующем этапе она начнет превращаться в Россию. И процесс этот займет все следующее столетие столетие обретения нашей родиной нового лица и нового имени, ему соответствующего.
Пожалуй, здесь самое время остановиться. Остановиться, чтобы оглянуться на пройденный путь и еще раз задуматься над тем, как и почему мы развивались именно так…
В данном курсе лекций я сосредоточил внимание лишь на одном из множества аспектов рассмотрения этой проблемы, показал (насколько это было в моих силах) возможности, которые для ее решения предоставляет лишь один из множества существующих взглядов на историю нашей страны. Что-то он позволяет увидеть лучше, нежели это можно сделать с других точек зрения, что-то остается ему принципиально недоступным. Полагаю, такой взгляд можно вполне назвать антропологическим. И не только потому, что он более человечен, чем другие. Просто он, по-моему, точно соответствует тому, что К. Леви-Стросс и П. Рикр называют антропологией, понимаемой как общая теория отношений[643]. В свою очередь это позволяет анализировать общества и их историю в зависимости от различных признаков, присущих системам отношений, которые их определяют[644].
С этой мысли мы начинали наш разговор, ею же, видимо, следует его и закончить…
ПРИЛОЖЕНИЯ
Приложение 1
СЧАСТЬЕ И НЕСЧАСТЬЕ ДАНИИЛА ЗАТОЧНИКА
* * *Тема счастья и несчастья для древнерусской культуры достаточно эфемерна. Даже в актуальной жизни переживание состояния счастья редко рефлексируется в сам момент переживания. Гораздо чаще это происходит задним числом. Тогда, правда, бывает трудно определить, с чем же собственно было связано чувство, которое ты испытывал (а может быть, и не испытывал во всяком случае, в такой остроте, как это тебе теперь кажется?) тогда и которое только начинаешь осмысливать сейчас (когда его уже нет)… Другое дело переживание несчастья. Осознание того, что ты пребываешь именно в этом состоянии, как правило, не заставляет себя ждать.
Тем более что сколько-нибудь точно и научно определить счастье, полагаю, вообще вряд ли возможно. Действительно, насколько научны и функциональны дефиниции типа: высшее удовлетворение, полное довольство; успех, удача (С. И. Ожегов)? или понятие морального сознания, состояния человека, соответствующее внутренней удовлетворенности своим бытием, полноте и осмысленности жизни (Советский энциклопедический словарь)? Хотя, конечно, и в них что-то есть… Хорошо хоть на интуитивном уровне у нас с пониманием счастья и несчастья полный порядок…
Что уж тогда говорить о прошлом? Для начала можно констатировать, что до конца XIV в. само слово счастье (съчастие, в значении удача) в источниках не встречается[645]. Более или менее широко слова съчастие, съчастливыи, начинают употребляться лишь с середины XVI в. Мало
того, лексикологам не удается даже установить слов, которые имели хотя бы приблизительно такое значение. Во всяком случае, скажем, в Старославянском словаре, в котором учтены все случаи словоупотребления во всех известных на сей день 86 старославянских и церковнославянских памятниках XXI вв., слов с такими значениями найти не удается. Естественно, это нельзя расценивать как свидетельство того, что в Древней Руси люди не имели переживаний, сопоставимых с нашими состояниями счастья или несчастья. Однако они явно не выделялись, понятия о них не были более или менее определенно сформированы, что, согласитесь, само по себе показательно.
В лучшем случае мы можем рассчитывать найти в источнике прямое (или косвенное) описание представлений о том, что люди того или иного времени, той или иной культуры, того или иного социума понимали под счастьем или, напротив, несчастьем…
При этом, естественно, вряд ли можно ожидать, что точка зрения одного автора может быть признана достаточно репрезентативной для всего сообщества, в которое он входил (или нам кажется, что входил). Еще бы. С детских лет каждый советский человек знал (и знает по сей день):
