Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)
шшшецкой. Ближайшие к задпим переправам и возовым брЬиам козаки выбежали
смотреть, где старшина и копница. Они увидели, что все обстоит, как следует, но уже
пе могли вернуться в табор. На них, точпо хлынувшая сквозь громадную запруду река,
валила безумная масса беглецов.
Таборные сторожи были опрокинуты; цепи, соединявшие возы, разорваны; возовые
броны сокрушены. С неудержимой силой ринулось все живое на греблю и чаткй, душа
и потопляя один другого в бегстве.
Подвигавшаяся в. арриергарде за Богуном конница, видя громадное толпище и
слыша крик 200.000 голосов, естественно бросилась в рассыпную, как это делали в
опасных случаях Татары.
Крик был так ужасен, движение было так пепостижишо, что Лянцкоропский
вообразил обратное наступление Орды, и полетел к своей переправе.
Богун, с козацкой старшиной, поскакал навстречу валящей к нему массы. Но в то
время не было уже для Козаков и черни ни гетмана, ни полковников: козацкая армия,
созданная чародейским словом на Жяхьсъ расточилась от чародейского слова зрада!
Обезумевшая в ужасе панской кары толпа импровизировала себе новые гребли из
собственных тел, растоптапныхъ'бегущими. Все тонуло, задыхалось и гибло
хаотически.
К сожалению, папский Самовидец не присутствовал при козацкой катастрофе. Он
вернулся под Берестечко только тогда, когда трагедия была сыграна, и окровавленная
сцена опустела. Всё-таки ему принадлежит первое место между современными
историками
.
259-
борьбы разноплеменных и разноверных армии в пользу русского воссоединения, и
мы за ним последуем, как за сравнительно достоверным повествователем.
„Беглецы (пишет он) „бросили табор со всем бывшим в нем добром, и оставили
множество скота, лошадей, провианта, пушек, пороху и знамен. Когда известие об этом
бегстве распро‘ страшилось в нашем войске, наши немедленно бросились в табор ы
стали пользоваться добычей. Кто не поленился, тот мог приобрести значительную
долю имущества. В то время другие хоругви бросились в погоню за бегущими, но
прежде должны были пройти трудные переправы, весьма узкия и вязкия, так что
лошади могли по ним идти лишь гуськом. Между тем козацкая конница, числом до
20.000, успела сформироваться и направиться вскачь далее. Брацлавский воевода,
который перешел было на ту сторону с отрядом в 2.000 человек, для того чтобы
препятствовать козакам пользоваться пастбищами, — жаль, что это было предпринято
слишком поздно и с незначительным количеством войска, а то все козаки остались бы в
западне,—увидев такое множество врагов, и полагая, что это нападение сделано против
него, отступил к Козину, чтоб обеспечить себе переправу. Между тем огромное
количество наших выступило из лагеря, и отправилось в погоню за бегущими, убивая
всех запоздавших и отставших на пути. Едва ли нашелся бы кто-либо, кому бы не
довелось убить козака *). Наконец брацдавскии воевода понял, что козаки обращены в
бегство, и, онравясь от испуга, старался вознаградить потерянное время. Немедленно
пустился од в погоню и производил ее с таким жаром, что вернулся последним... В это
время король делал смотр ополчению Илоцкого воеводства, и велел ему преследовать
неприятеля... ГИосполптаки били Козаков до пресыщения в лесу, в кустарниках и
болотах. Весь день, пока пе стемнело, наши, подвигаясь облавою, производили
кровавую бойню, вытаскивая Козаков из кустов и
*) Это пишет один из самых незлобных панов, известный поэтическим чувством
любви. Долговременное истребление панов козаками, а Козаков панами по милости
польской неурядицы—породило взаимную ненависть, которая доныие отражается в
польской и русской литературах в ущерб достоинству обеих, а часто высказывается и в
самой жизни. В одном случае мужики били земляка пана. Прохожий мужик
остановился и стал их просить: „Дайте бо й мени хоч раз ударити: я з р5ду не бив
нана“. В этом мужике отозвалось Оевецимово чувство.
260
.
болот, расстреливая и рубя головы, хотя и оии наносили вред нашим, в случае
неосмотрительности. Целый день продолжалось убийство и кровопролитие.
Роли на широкой сцене человекоиетреблеиия переменились. Прежде война
представляла зрелища, воспетые кобзарями Хмельницкого:
Тоди коз&к и лисом конем бижить,
Колиї ж диивицця, аж кущ дрижишь;
Колиї гляне, аж у кущи Лях як жлукто, лежишь.
То козкк козацький звычай знає,
Ис коня ссидае
И кёлеиом Ляха но рйбрах торкає...
Теперь кусты дрожали от прятавшихся Козаков, а жолнеры сделались храбрецами
все, от первого и до последнего. Теперь и те, которые побросали знамена в Зборовских
коноплянниках, смотрели такими героями, как совращенный в латинство литворусскии
князь, Еорибут Вишневецкий.
Но даже и в последней беде, какая может озадачить воина, когда творец отважного и
беспримерно удачного бунта покинул свое войско, а войско покинуло свою
неодолимую крепость,даже и в этом безнадежном положении, многих беглецов,
унесенных силою паники, можно было назвать образцовыми воинами. Несколько
примеров геройской решимости, не имеющей ничего подобного в бегстве панов
пилнвчипов, сохранила для нас польская историография.
800 Козаков, засекшись в леску, защищались так, как Вишневецкий в Збаражской
западне. С одной стороны бил их свой же брат, Русин, князь Богуелав Радивил, с
другой-такой же Русин, Стефан Чернецкий. Они отвергли все условия предлагаемой
ими пощады, и все легли на месте до последнего, дав урок своим отступникам, как
надобно стоять за свободу с более высокими целями, нежели свобода козацкая.
Другой отряд Козаков, состоявший из двух или трех сотен, укрепился на острове и
решился выпить горькую чашу смерти до два с таким спокойствием, с каким были
распиты и разлиты добрые горилки, меды и вина под ИИилявцами. Долго защищались
козаки без всякой надежды на спасение, превосходя в этом случае героя Збаражского,
которого надежда на выручку не покидала до конца. Дивясь их мужеству, Николай
Потоцкий предлагал им по-
.
261
милование. Не захотели они принять помилование от Ляха, от перевертня. В знак
презрения к пепельникам и их дару, высыпали козаки из чересов деньги в воду, а сами
так сильно поражали нападающих, что только пехота, наступив на них колонною,
разорвала их и загнала в болото. Не поддались и там завзятые. Стоя по пояс в воде,
оборонялись оши до тех пор, пока не перестреляли их поодиночке. Один из этой горсти
героев-разбоипиков добрался как-то до челнока, и несколько часов играл с
неминуемою смертью, отвергая помилование. Стреляли по нем с обоих берегов реки.
„Не знаю" (пишет, пересказывая об этом Оевецим), „стрелки ли в пего не попадали,
или, может быть, его не брали пули". Иакопец, один Мазур, раздевшись до нага, вошел
по шею в воду, и нанес ему удар косою, а зколдак пробил копьем. „Король" (говорит
очевидец) „долго смотрел с большим вниманием и радостью на эту трагедию. Многих,
точно уток, ловили по болотам, вытаскивали и убивали; никого не щадили, даже
женщин и детей, по всех истребляли мечемъ".
То была в самом деле сцена из последнего акта трагедии, которой „начало" видел
столь же достойный зритель—паш „святопамятный".
Добыча, получеппая в козацком таборе, была значительная, хотя, безо всякого
сравнения, не такая, какая досталась козакам под ИИилявцами, „потому" (замечает
Оевецим), „что козаки иа серебре ие едали и цугами в каретах не езжали". Взяли
победители без победы весь скарб Хмельницкого, а было в пем, по показанию Крысы,
две бочки талеров для уплаты Орде. Жолнеры так поживились при этом, что одному
товарищу досталось 1.500 дукатов. Взяли также паны 60 пушек, из которых 18
оказались прекрасной работы, с лафетами, 7 бочек пороху, кроме того, чтб было
расхватано жолнерами, бесчисленное множество огнестрельного и холодного оружия и
до 20 знамен,—в том числе знамя, которое послал король Хмельницкому чрез
коммиссаров. Оно было красного цвета, с изображением белого орла и двух русских
крестов. Другое знамя, в том же числе голубое, было то, которое дал козакам Владислав
ИУ в 1646 году, зазывая в Турецкую войну. На нем был изображен орел, пополам белый
и красный.
В плен взяли турецкого посла, втоптанного в болото, и посла от
константинопольского патриарха,. присланного к Хмельницкому с благословением на
войну и с освященною на Господнем Гробе саблею. Из коринфского митрополита,
