Мэтью Деннисон - Двенадцать цезарей
Естественно, доброта Тита была не безграничной. Среди жертв были доносчики, которых император нередко наказывал и частью продал в рабство, и Береника.
Береника не осталась во дворце Агриппы в Филипповой Кесарии. В 75 году она вместе с братом находится в Риме — сорокасемилетняя матрона является фактической женой Тита во всем, кроме имени. Такова, во всяком случае, ее собственная интерпретация событий. Это поразительно напоминало прежнее присутствие Клеопатры на берегах Тибра в роли любовницы Цезаря. Со временем Береника, в отличие от Клеопатры, не будет вознаграждена ни золотыми статуями в храме, ни вынужденным принесением в жертву своей жизни и царства. Вероятно, по причине возраста она, судя по всему, не принесла Титу детей, но одного ее присутствия хватило, чтобы вызвать у римлян дурное предчувствие. Согласно Диону Кассию, философы публично высказывались против этой пары[283], и по крайней мере один из них поплатился за это жизнью. Однако одного замолкнувшего мыслителя было недостаточно, чтобы Береника получила кольцо и корону. Она тоже заплатила свою цену за народное осуждение, будучи изгнанной любовником. Как и египетская царица Цезаря, ради любви к Риму она отказалась от личного счастья и гордости.
Но Береника все же вернулась в Рим. Ее повторное появление последовало сразу после смерти Веспасиана. Неужели через пространства античного мира ее влекло видение себя в роли жены Тита? Если так, то ее ожидало разочарование. Она не встретила теплого приема на холмах Рима. Ее трагедию подчеркивает именно это разочарование — продукт любви, внушающий надежду вопреки разуму, житейскому опыту и даже уверенности.
Что касается Тита, то единственным сохранившимся упоминанием о его чувствах к окончательному отъезду Береники в 79 году являются слова Светония о том, что «он выслал [ее] из Рима против ее и против своего желания». Это свидетельство нужно сопоставить с опрометчивым предположением о том, что (как и в случае развода с Марцией Фурниллой и отказа от мальчиков-танцоров, чьи публичные представления Тит никогда больше не позволял себе смотреть) чувствами императора руководили целесообразность и умение извлекать выгоду в любых обстоятельствах. У Светония Тит является наиболее искренним из всех императоров-обладателей должности великого понтифика, убежденным, что пост высшего жреца является гарантией чистоты его намерений. Неужели после смерти Веспасиана инстинкт власти переборол прежнюю страсть к удовольствиям? Или Тит с тяжелым сердцем пожертвовал Береникой ради Рима? На протяжении двух лет двух месяцев и двадцати дней Тит, движимый чувством долга, решимостью или безразличием, оставался верным духу самопожертвования, который, по мнению некоторых авторов, сформировал его отношение к восточной царице. Тот факт, что он наставил рога своему брату Домициану, остается неподтвержденным слухом и, возможно, является примером хронологической ошибки. Вероятно, близость Тита с Домицией Лонгиной относится к более раннему периоду, как предполагает картина Лоуренса Альма-Тадемы «Триумф Тита». На этом полотне романтичная и наивная Домиция, касаясь пальцами руки своего мужа Домициана, с тоской бросает взгляд через плечо на фигуру алчного, несомненно корыстного, бородатого Тита.
Через два месяца и один день после восшествия императора на трон, в конце августа над Неаполитанским заливом сгустились тучи. Над залитым солнцем приморским курортом нависло облако. По свидетельству Плиния Младшего, оно растянулось в стороны и отличалось неистовой глубиной своей окраски и гигантским размером[284]: «И вот эта туча, поднимаясь кверху в воздух, больше всего по образу и подобию могла быть сравнена с сосной. Возносясь к небу, как исполинский ствол, она наверху расходилась как будто какими-то ветвями».[285] Из нее падал не дождь, а сыпался вулканический пепел с камнями, и настолько сильно, что менее чем за двадцать четыре часа город Помпеи был погребен под слоем трехметровой толщины.[286] Тысячи людей бежали из города, но многие остались, ища укрытия от падающих с неба камней и ожидая окончания извержения.
Но все было зря. На следующий день погребение Помпей завершилось под аккомпанемент апокалиптических взрывов и выбросов горячего пепла. Небо озарилось ярко-красными, черными и золотистыми огнями. Землю объяли огонь и дым. По словам Диона Кассия, «солнце полностью скрылось, как при затмении».[287] Те, кто остался в городе, погибли от удушья. По тем же причинам, а также из-за выбросов раскаленных газов был погребен Геркуланум, куда Сеян выслал под домашний арест Агриппину Старшую, и Оплонтис, место, где Поппея Нерона держала виллу.
Везувий, спящий со времени правления Нерона, наконец проснулся и его извержение представляло впечатляющее зрелище. Среди жертв оказался Плиний Старший, с которым отец Тита привык советоваться еще до восхода солнца. Человеческие потери потрясли даже видавших виды римлян. Вопреки обычаям, ни Помпеи, ни Геркуланум не были вновь заселены. Эти города, покрытые пеплом, мрачные и молчаливые, на несколько столетий превратились в объекты мелкого грабежа и мародерства. Сегодня Помпеи стали местом паломничества туристов, привлекая их грязно-порнографической природой римских настенных росписей и дискомфортом городских борделей.[288]
Извержение Везувия дало Титу возможность доказать словом и делом реальность изменения своего характера, который Светоний датирует приходом во власть. Он среагировал немедленно. Посетив регион, он назначил двух консуляров для руководства восстановительными работами и не только выделил деньги, но и передал местным жителям собственность тех, кто погиб, не оставив наследников. По римским законам, такая собственность переходила в ведение казны.[289]
Хотя Тит не мог этого знать, он создал модель действий, которую ему придется вскоре использовать вновь. Через несколько месяцев Рим опустошили вначале пожар, потом чума. Огонь уничтожил здания на Марсовом поле, храмы Сераписа, Исиды, Нептуна и Юпитера Капитолийского вместе с термами Агриппы, Пантеоном и Октавиевы здания вместе с книгами. Светоний воздерживается от характеристики этой череды катастроф как дурного предзнаменования, что для него необычно. Но мнение самого Тита было очевидным. «Все убытки — мои!» — якобы заявил Тит, прежде чем призвать земную и божественную помощь и заняться поиском идеальных жертвоприношений, чтобы умилостивить разгневанные небеса. По словам Светония, «все убранство своих усадеб он отдал на восстановление построек и храмов», предположительно сохранив дорогую ему золотую статую Британника, которая, несомненно, вплоть до настоящего времени управляла его судьбой. Это был последний пример скромно живущего императора, образчик которого так кропотливо создавал Август и который позднее побудил Гальбу отказаться от дворцовой мебели, присланной Нимфидием из Рима в Нарбо-Марциус, а Веспасиана проводить большую часть времени в Садах Саллюстия.
Как и «пожертвование» на восстановление Помпей, подобный образ жизни не требовал от Тита почти ничего, кроме вдохновения, и не опустошал императорскую казну. Но как пропагандистское мероприятие оно принесло ему большие дивиденды. Среди них — прославляемая Светонием «редкая отеческая любовь» к своему народу. Оглядываясь назад, мы видим, что выгоды Тита от его реакции на стихийные бедствия подчеркивают неоднозначность другой оценки Светония, которая заключалась в том, что он обладал особым даром, искусством или счастьем снискать всеобщее расположение и стать «любовью и отрадой рода человеческого».
После трагедии — зрелища. Обожествление Веспасиана было с опозданием официально оформлено в начале 80 года. В то же время было поспешно завершено строительство четырехэтажного амфитеатра из мрамора и известняка, который Веспасиан задумал как ответ грандиозному дворцу Нерона и который впоследствии назовут Колизеем. Рядом также, на месте Золотого дома Нерона и с такой же поспешностью, были возведены новые термы. В них Тит демонстрировал хождение в народ, свободно общаясь с простыми римлянами. В Колизее на церемонии открытия, которая длилась сто дней, он проявил свою восхваляемую щедрость. Тит сам появился в процессии, идя за конной статуей Британника. Это был завершающий символический жест, связывающий Тита и Веспасиана с Клавдиями и отрицающий наследие Нерона и постигшие Рим несчастья прошлой эпохи: недавние постройки находились на месте ненавистного Золотого дома, послужившего источником строительных материалов. В этом масштаб торжеств был уместным, в отличие от празднования дней рождения Веспасиана и Домициана после победы над иудеями: за один день было убито пять тысяч диких зверей. В течение следующих недель римляне стали свидетелями поединков между слонами и даже журавлями, с жизнью расстались еще четыре тысячи животных, в том числе ручных, погубленных как мужчинами, так и женщинами. Охотник Карпафор убил двадцать быков, медведя и льва. Их кровь смешалась с кровью гладиаторов и пленных — включая некоего Лавреола, которого сначала распяли на кресте, затем отдали на растерзание разъяренному каледонскому медведю в церемонии крещения ошеломляющей жестокости.[290] Колизей, поразительный даже для современников как сцена для увеселения толпы, вдохновил Марциала на первую книгу стихотворений «О зрелищах». Поэт отметил, что все чудеса Древнего мира блекнут перед амфитеатром цезаря. По просьбе Тита Колизей затопили и разыграли морскую битву между корфиотами и коринфянами. Вода смыла грязь, кровь и нечистоты состоявшейся до этого бойни.[291]
