Мэтью Деннисон - Двенадцать цезарей
Иерусалимский триумф, отпразднованный через несколько дней после прибытия Тита в Рим в 71 году, был чрезвычайно выгоден Титу и Веспасиану. Он опровергал слухи о разногласиях между отцом и сыном, наделял неоперившийся режим военным наступательным порывом и тем самым обеспечивал ему авторитет, который отсутствовал у Флавиев, происходивших из всаднического сословия. Это событие подчеркивало имперскую природу правления Флавиев, поскольку при Юлиях-Клавдиях триумфы стали исключительной прерогативой императорской семьи. Оно использовало визуальный символизм, чтобы с самого начала подтвердить династические намерения Веспасиана и его выбор Тита в качестве своего наследника.[275]
Веспасиан и Тит носили одинаковое обличье бога Юпитера, они возносили одни и те же молитвы, приносили одинаковые жертвоприношения. На колеснице, запряженной квадригой, они появились перед римским народом как принцепс и его помощник.[276] После этого, по утверждению Светония, Тит отказался от всех личных целей, став партнером по государственным делам отцу, которому в то время было шестьдесят с лишним лет. Как мы видели, отец и сын обладали саном великого понтифика и делили консульские должности в 70, 72, 74, 75,76,77 и 79 годах. Вместе с Веспасианом Тит обладал властью трибуна и цензора. Монеты, выпущенные в обращение в 71 году, называли Тита «designatus imperator» — «назначенным императором».[277] Это не означало, что он был ровней Веспасиану, этим обозначалась стратегия на будущее. Согласно Иосифу Флавию, римляне энергично поддерживали самовозвеличивание семьи провинциальных всадников, добившихся успеха там, где ни Гальба, ни Отон, ни Вителлий не смогли этого сделать: народ «молил божество о сохранении римскому царству Веспасиана еще на долгие годы и об оставлении престола неоспоримым наследием его сыновьям и их отдаленнейшим потомкам».[278] Веспасиан мечтал о стабильности и безопасности Рима. Но это объяснялось не только альтруизмом, но и видением долговечной власти для своего рода. Никому не известная семья вытащила счастливый билет, и отец назвал Тита своим наследником. Светоний деловито рассказывает, что Тит «принял на себя заботу почти о всех ведомствах и от имени отца сам диктовал письма, издавал эдикты, зачитывал вместо квестора речи в сенате»[279], и этот опыт, несомненно, помогал ему в бытность императором состязаться со своими писцами в скорописи.
Более удивительным является то, что бенефициар по династическому императиву Веспасиана не предпринимал никаких шагов, чтобы через повторный брак обеспечить себе правопреемство, которое более всего заботило отца на протяжении десятилетнего принципата.
Вместо этого Тит вел своего рода двойную жизнь: днем он был прилежным чиновником, неусыпно поддерживающим безопасность и благополучие отца, а ночью — кутилой, любовником заморской царевны, предметом порицания для Рима. Поскольку ни пьянство, ни распутство не влияли на исполнение общественного долга, эта разница может ввести в заблуждение, если не согласиться, что способность расчленять внутренний опыт означает эмоциональную отстраненность, вероятно, граничащую с жестокостью. Нам говорят, что выдающееся положение Тита при Веспасиане, подкрепленное надписями на монетах и языком римских торжественных процессий, вызывало преимущественно негативную реакцию его современников. Только изменение официального статуса после смерти отца привело наконец к признанию его роли принцепса. Веспасиан стремился изгнать фантом Юлиев-Клавдиев, особенно тот его аспект, который рассматривал принципат как семейное дело, которое при наследниках Августа привел к политизации частной жизни императоров. Время покажет, что от этого наследия избавиться невозможно. Можно ли рассматривать это как вызов беспутному гуляке Титу семидесятых годов? Похоже, что этот вопрос мало беспокоил «назначенного императора».
В действительности оценка Титом границ свободы своих действий оказалась правильной. История показала, что перевороты в империи устраивались римскими политическими классами, поэтому поведение Тита было его собственным делом, но только до тех пор, пока оно не приводило к заговорам. Его восшествие на престол в июне 79 года не встретило сопротивления, несмотря на подпорченную репутацию из-за жестокости, мальчиков на содержании и, по слухам, взяток за заступничество в судебных делах. Как мы видели, все это было обычным для эпохи принципата. Правление Тиберия доказало, что одна только дурная слава не может опрокинуть трон, и в то же время даже «хороший» Веспасиан брал часть денег, которые его любовница Кенида получала с продажи должностей и имперских указов. Поддержка преторианской гвардии была обеспечена с 71 года, когда Тит был назначен префектом претория. Впервые этот важный пост занял такой близкий родственник императора. Кроме того, что Тит отвечал теперь за безопасность отца, он встал во главе самой мощной военной силы Италии.[280] Его усердие в использовании своего положения для устранения инакомыслия, хотя и лестное для самой гвардии и соответствующее ее целям, противоречило строгим законам и говорило о натуре, склонной к тирании. Муциан сократил численность преторианцев, многократно раздутую Вителлием. Говорят, что Тит подсылал в места сборищ римлян людей из своей практически частной полиции, которые по его приказу требовали наказания подозреваемых заговорщиков. Тех, кого называли, часто умирали. Светоний считает, что это была мера предосторожности, направленная для обеспечения безопасности Тита, но в ближайшей перспективе она не добавила блеска его недоброй славе. Убийство бывшего консула Авла Цецины Алиена, известного противника режима, чья соглашательская позиция в 69 году тем не менее помогла Веспасиану прийти к власти, потрясло даже несентиментальных римлян: Цецину зарезали, когда он выходил из столовой Тита накануне того, как он готовился обратиться с подстрекательской речью к солдатам. Этот заговор в тяжелые для Веспасиана дни, вероятно, действительно имел место. Приспособленчество и изменчивая лояльность Цецины почти не оставляют сомнений в его виновности. Ответ Тита на эту угрозу был безжалостным и успешным.
Заговор Цецины умер вместе с ним.
«Переворот», когда он произошел, был результатом действий не ропщущих сенаторов, но самого Тита. Он возник не на большом пожаре, как при взятии Иерусалима. Не было ни заговоров, ни обмена оскорблениями в сенате, ни перебоев в размеренной жизни Рима. Просто, получив власть и славу, император Тит, одиннадцатый принцепс Рима и первый наследник трона, не принадлежавший семье Юлиев-Клавдиев[281], стал проявлять добросердечие. В античных источниках это изменение изображается таким же важным, как планы Цецины и ему подобных, но оно с тем же успехом могло быть лицедейством, еще одним примером прагматизма. Поскольку это правление было одним из самых коротких по сравнению с другими цезарями и, кроме того, Рим постигли невиданные стихийные бедствия, у Тита почти не было возможности пересмотреть или отказаться от идеи имперского правительства, принадлежащей его отцу: задачи Тита постоянно были неотложными, а его заботы связаны с тем, что в последующие тысячелетия назовут «монархией благоденствия». Приняв патернализм, он сохранил принцип «золотой середины» Веспасиана. Его реакция на крупномасштабные неудачи была эффективной, продуманной, взвешенной: вероятно, она была продиктована ранним знакомством с непредсказуемостью судьбы, которая лишила его дружбы с Британником. Если в юности Тит отличался сильной тягой к развлечениям, то его правление характеризовалось исполнением долга, рядовым повседневным усердием, которое он тем не менее очень старался сделать общеизвестным. Тацит реагирует скромно: Тит «еще в годы правления своего отца вел себя далеко не столь сдержанно, как позже, когда сам сделался императором».[282] Подобное самоограничение разменяло страсть к удовольствиям на «отцовскую» любовь ко всем и каждому римлянину. Такая поразительная метаморфоза придала автократии сияние добродетели.
Естественно, доброта Тита была не безграничной. Среди жертв были доносчики, которых император нередко наказывал и частью продал в рабство, и Береника.
Береника не осталась во дворце Агриппы в Филипповой Кесарии. В 75 году она вместе с братом находится в Риме — сорокасемилетняя матрона является фактической женой Тита во всем, кроме имени. Такова, во всяком случае, ее собственная интерпретация событий. Это поразительно напоминало прежнее присутствие Клеопатры на берегах Тибра в роли любовницы Цезаря. Со временем Береника, в отличие от Клеопатры, не будет вознаграждена ни золотыми статуями в храме, ни вынужденным принесением в жертву своей жизни и царства. Вероятно, по причине возраста она, судя по всему, не принесла Титу детей, но одного ее присутствия хватило, чтобы вызвать у римлян дурное предчувствие. Согласно Диону Кассию, философы публично высказывались против этой пары[283], и по крайней мере один из них поплатился за это жизнью. Однако одного замолкнувшего мыслителя было недостаточно, чтобы Береника получила кольцо и корону. Она тоже заплатила свою цену за народное осуждение, будучи изгнанной любовником. Как и египетская царица Цезаря, ради любви к Риму она отказалась от личного счастья и гордости.
