Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции - Юрий Львович Бессмертный
Видеть в этих формулах лишь случайные поэтические образы, не связанные с реальностью, мешает их настойчивое повторение в самых разных памятниках. Они характерны, например, для таких склонных к реалистическому воспроизведению действительности писателей, как составители фаблио.
Та же идея присутствует и в произведениях графики и живописи. Не выражая ее, естественно, эксплицитно, художники оказываются фактически верны ей, когда уделяют подчеркнутое внимание бытовым подробностям ухода за кожей, за волосами, за телом; сценам купания, мытья, лечения больных и т. п.[660]
Любопытно и своеобразное изменение аргументации, которую используют ныне и проповедники, и поэты для обоснования преимуществ праведной жизни. В подтверждение ее ценности они ссылаются не только на перспективу посмертного душевного спасения, но и на возможность избежать болезней и ранней смерти. Так, в exempla, составленных в монастыре св. Максимина в Провансе в первой половине XIV в., утверждается, что «как это совершенно очевидно, те, кто чаще предается земным наслаждениям, умирают раньше и чаще болеют»; поэтому, например, добывающая хлеб в поте лица своего бедная труженица проживет дольше и будет здоровее, чем богатая и растолстевшая аббатиса[661]. Посему и Э. Дешан не видит ничего удивительного в том, что скромно живущий крестьянин может пережить четырех королей[662].
Рост забот о здоровье, в частности о здоровье старых людей, виден и по расширению мер призрения. О специальных приютах для стариков упоминается в документах, относящихся к Лиону и Парижу, такие же приюты предусматриваются уставом рыцарского ордена Звезды[663]. Старики «привязываются» к жизни, не хотят с ней расставаться, не думают о смерти, сетует декан теологического факультета Сорбонны Жан Эсден (1360 г.)[664]. Все это прямо или косвенно свидетельствует об определенной активизации самосохранительного поведения. Ни в коей мере не переоценивая его роли, отметим, тем не менее, возможность его влияния на некоторое увеличение численности старших возрастов.
Старики, конечно же, не были застрахованы ни от тяжких болезней, ни от старческой немощи. Литература XIV–XV вв. буквально пронизана жалобами на невзгоды старости и старческие недуги. Жалкий образ немощного старика или старухи один из типичных для того времени[665]. Косвенно подтверждая относительную многочисленность людей старших возрастов, этот факт в то же время свидетельствует о повышенном внимании к проблемам старости, болезни, смерти.
Последняя волнует, конечно, не только стариков, но и молодых. Однако связано это отнюдь не с повышенной угрозой именно их жизни, но с гораздо более глубокими социально-психологическими сдвигами. На наш взгляд, они выражают внутренний кризис общества, остро переживавшийся современниками.
Исследователи уже более 30 лет спорят о корнях, проявлениях и сути этого кризиса, поразившего и Францию, и ряд других западноевропейских стран. Многообразие его проявлений — от экономики до идеологии — побуждало порою на разделение его на ряд отдельных «кризисов» в земледелии, сеньориальном строе, денежном хозяйстве, политическом развитии, церкви, идеологии, демографической эволюции и т. д. Думается, однако, что помимо кризисных явлений в разных сферах жизни, действительно обусловленных теми или иными конкретными обстоятельствами, существовала и более глубокая подоснова общественной ломки. Не раз уже было показано, что эту ломку трудно свести к «кризису феодализма как формации». Не умещается она и в рамках «болезни роста», якобы предваряющей «расцвет» феодализма. По своей основе это был, как мы пытались в свое время показать, перелом, в ходе которого определялись пути и темпы развития средневекового строя[666]. Процесс такого разложения был очень длителен и очень мучителен: он продолжался во Франции два-три столетия, если не дольше, ибо корпоративной феодальной структуре удавалось здесь долгое время приспосабливаться к менявшимся историческим условиям. В XIV–XV вв., когда острота назревающей ломки впервые дала себя знать, социально-психологическая реакция на нее оказалась чрезвычайно острой. Колебания в устоях жизни, растущая неуверенность в будущем отразились в обыденном сознании трагическими сдвигами, которые ярче всего выразились в умонастроениях, насыщенных ожиданием конца света.
Неразрывная связь этих умонастроений с усилившимся страхом смерти подчеркивалась в ряде исследований последнего времени[667]. В них было показано, как открытая еще Хёйзингой «алчная страсть» к жизни оборачивается в это трудное и страшное время ростом пессимизма, отчаяния, трагическим осмыслением неотвратимой смерти. Противоречивое сочетание этих настроений обнаруживается не только в среде элиты. Ощущение безысходности сквозит и в массовых самобичеваниях флагеллантов, в «плясках смерти» (с участием и взрослых, и детей), длившихся целыми днями, в пышных и многочисленных похоронных процессиях, в усложнившихся похоронных обрядах и т. п. Страх смерти был в это время отражением не только (или даже не столько) роста смертности, но гораздо более многоплановой и сложной общественной и социально-культурной перестройки. Видеть в нем лишь следствие повышенной смертности какого-либо одного возрастного класса, на наш взгляд, неоправданно.
Отдельный аспект в изучении смертности представляет анализ ее различий у мужчин и женщин. Как уже отмечалось, на пути такого анализа — ряд трудностей. Одна из них — в социально-культурной дискриминации женщины, вследствие которой составители дошедших до нас памятников нередко вовсе игнорировали женщин. Особенно это касается генеалогических и налоговых документов, частно-правовых грамот, нотариальных записей, т. е. всех тех материалов, в которых прямо или косвенно могли отразиться различия в жизненных судьбах мужчины и женщины. Например, в генеалогическом издании Э. Перруа доля женщин во всех возрастных классах крайне незначительна — 7 % в период до 1349 г., 10,5 % в период между 1350 и 1500 г. Явная случайность этих упоминаний делает анализ возрастных данных о женщинах и тем более сопоставление их с возрастными данными о мужчинах ненадежными. Как мы видели, и при описании сестер или дочерей форезских дворян сохранившиеся сведения скупы и ненадежны. Отметим лишь, что общее число упоминаний всех лиц женского пола во второй половины XIV и в XV в. становится в форезских материалах несколько более частым, чем в XIII — первой половине XIV в. Сколько-нибудь подробные данные о женщинах отсутствуют и в нотариальном архиве Перигора: А. Игуне-Надаль удалось собрать в нем подробные сведения о 460 мужчинах и только о 5 женщинах[668].
Среди обстоятельств, затрудняющих анализ половозрастных различий в смертности, следует назвать также неравномерность мужской и женской эмиграции. По крайней мере, в ряде случаев мужчины мигрировали в XIV–XV вв. чаще, чем женщины. А это означало, что даже там, где в налоговых описях зафиксированы и женщины, диспропорция в их соотношении с мужчинами могла быть обусловлена различиями не только в
