Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд
Театр стал излюбленным местом для выражения народных чувств в пользу французов и против англичан. Когда в 1790-х годах в Филадельфии на сцене появился актёр в британской форме, его освистали и зашипели представители среднего и низшего социальных слоёв на галерке. Напрасно актёр протестовал, что он всего лишь играет роль труса и хулигана. Зрители в Филадельфии, особенно на галерке, под угрозой насилия требовали, чтобы оркестры исполняли популярную французскую революционную песню «Ça Ira». Иногда страсть к французам выливалась в настоящее насилие. Например, бостонская публика пришла к выводу, что изображение комического французского персонажа в британской пьесе — это «клевета на характер всей французской нации», и выместила свой гнев, разгромив театр. Руководители театров в других местах знали достаточно, чтобы изменить реплики, которые могли бы оскорбить франкофилов среди зрителей.
Французская революция, казалось, говорила от имени разгневанных и обиженных народов всего мира. Её нападки на аристократию лишь подтвердили, что борьба республиканцев против монархизма и аристократии федералистов имела всемирное значение. И ни один республиканец не был более горячим сторонником Французской революции, чем зарождающийся лидер партии Томас Джефферсон.
Будучи министром во Франции в 1780-х годах, Джефферсон с самого начала был вовлечён во Французскую революцию. Уже в 1788 году он был убеждён, что французская нация, как он сказал Вашингтону, «пробудилась благодаря нашей революции». На протяжении всего периода 1787–1789 годов он поддерживал тесные отношения с Лафайетом и другими либеральными аристократами, которые стремились реформировать французскую монархию. Иногда он встречался с ними в своём доме и консультировал их по вопросам конституционной политики и процедур; он даже разработал хартию, которую можно было бы представить королю, и пересмотрел проект декларации прав, подготовленный Лафайетом. Его не взволновало падение Бастилии в июле 1789 года; он по-прежнему признавал, как и в 1787 году в ответ на восстание Шейса, что дерево свободы должно время от времени поливаться кровью тиранов и патриотов. Перед возвращением из Франции ранней осенью 1789 года он выразил свою уверенность в ходе Французской революции, которую он никогда полностью не терял. Он был убеждённым франкофилом. В своём доме в Филадельфии в начале 1790-х годов он стремился воссоздать свою парижскую резиденцию 1780-х годов, с французской экономкой, французским кучером, французским вином, французской едой, французскими картинами и французской мебелью — всё это должно было казаться федералистам зловещим. Как заметил в 1792 году один из британских партнёров по ужину, Джефферсон в разговоре был «энергичным сторонником революций и падения аристократии… Фактически, как и его друг Т. Пейн, он не может жить иначе, как в условиях революции, и все события в Европе рассматриваются им только в том отношении, в каком они соотносятся с вероятностью того, что они приведут к революции».
Для Джефферсона ставки, связанные с Французской революцией, не могли быть выше. Джефферсон не только считал, что успех Французской революции определит судьбу собственной революции в Америке, но, по его словам, если Французская революция будет успешной, «она рано или поздно распространится по всей Европе». Если же она потерпит неудачу, то Америка может отступить «на полпути к английской конституции», и «возрождение свободы» во всём мире будет серьёзно отброшено назад.
Джефферсон, конечно, сожалел о гибели десятков тысяч людей, гильотинированных и убитых во время революционного безумия во Франции, 85 процентов из которых были простолюдинами; тем не менее, он считал, что эти казни и убийства были необходимы. «Свобода всей земли зависела от решения этого поединка, — сказал он в январе 1793 года, — и… я бы предпочёл видеть половину земли опустошённой. Если бы в каждой стране остались только Адам и Ева, и они были бы свободны, было бы лучше, чем сейчас». Ему становилось жарко при мысли о всех этих европейских тиранах, этих «негодяях», которые нападали на Францию и сопротивлялись распространению Французской революции; он мог только надеяться, что окончательный триумф Франции «приведёт, наконец, королей, дворян и священников на эшафоты, которые они так долго заливали человеческой кровью». Какими бы экстремальными ни казались эти настроения, они, по мнению Джефферсона, «действительно были присущи 99 из ста наших граждан».
К 1795 году он с нетерпением ждал неминуемого французского вторжения в Англию. Он был настолько уверен в успехе французов, что, по его словам, испытывал искушение покинуть Монтичелло и отправиться в Лондон в следующем году, чтобы пообедать там с победоносным французским генералом и «приветствовать рассвет свободы и республиканизма на этом острове».
Даже после того, как Революция превратилась в наполеоновскую диктатуру, Джефферсон не терял веры в то, что в конечном итоге она может привести к созданию свободной французской республики. Каким бы плохим ни был Наполеон, короли Бурбоны и Ганноверы были ещё хуже. На протяжении всей своей общественной жизни Джефферсон не ослабевал в своей привязанности к Франции и ненависти к Англии. Франция, по его словам, была «истинной родиной американцев, поскольку она обеспечила им свободу и независимость». Англичане же были «нашими естественными врагами и… единственной нацией на земле, которая от всей души желала нам зла». Эта нация, Великобритания, говорил он в 1789 году, «двигала небо, землю и ад, чтобы истребить нас в войне, оскорбляла нас во всех своих мирных советах, закрывала перед нами двери во всех портах, где это допускали её интересы, клеветала на нас в иностранных государствах [и] пыталась отравить их против получения наших самых ценных товаров».
Похоже, что Джефферсон сформировал свою идентичность как американца на основе своей ненависти к Англии — и это вполне понятно, поскольку американцы и англичане когда-то были одним народом, а теперь, предположительно, стали двумя. Действительно, тот факт, что чувство Америки как нации было создано и поддерживалось её враждебностью к Великобритании, решающим образом повлиял как на единство страны, так и на её отношения с остальным миром в последующие десятилетия.
Объявление войны Франции против Англии 1 февраля 1793 года, казалось, должно было заставить американцев выбрать сторону.
Джефферсон и его последователи-республиканцы, естественно, симпатизировали «нашей младшей сестре», новой французской республике. Позиция Гамильтона и федералистов
