Эпоха Брежнева: советский ответ на вызовы времени, 1964-1982 - Федор Леонидович Синицын
Зарубежная пропаганда по-прежнему оказывала на советских людей сильное воздействие. В 1971 г. Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС сообщал, что к тому времени, когда начинает поступать информация о том или ином событии от властей СССР, «часть населения уже имеет сложившееся мнение, которое не просто изменить» — и мнение это было сформировано зарубежными СМИ. В том же году Л.И. Брежнев возмущался действенностью «альтернативной» информации (если «каждый день тебе будут шептать, в конце концов поверишь»). В постановлении ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы», принятом в апреле 1979 г., было объявлено, что «империалистическая пропаганда непрерывно ведет яростное наступление на умы советских людей». Участники обсуждения учебного пособия «Основы политической пропаганды», организованного в Отделе пропаганды и агитации ЦК партии в 1980 г., отмечали, что политическая «сфера является сегодня одной из самых доходчивых, одной из самых восприимчивых, и… голоса, направленные на нас, в значительно меньшей мере занимаются проблемами теоретическими, нежели проблемами ежедневного политического… подстрекательства и всякого рода политического безобразия»[1051], т. е. именно предоставлением актуальной информации, что и было нужно людям.
Попутно с сохранением проблем в системе пропаганды и «политического образования» все более эфемерным становился контакт между властью и народом. Функции средств массовой информации как канала выражения общественного мнения, вопреки изначальным намерениям руководства СССР, были ослаблены[1052]. В 1970-х гг., по сравнению с серединой предыдущего десятилетия, снизилось количество писем, поступавших от граждан в органы власти и СМИ, в которых содержалась постановка общественно значимых проблем[1053].
Приметой времени и второй натурой поколения 1970— 1980-х гг. была «самоцензура»[1054] (чего и добивались власти) — многие люди «автоматически» понимали, что «можно» и что «нельзя» писать или говорить. В стране распространялось «политическое двуязычие» — симуляция предписанного образа мысли с помощью клише и стереотипов «официального политического кода»[1055] (оно же было и проявлением «псевдолояльности»), либо царило молчание — советские социологи во время проведения опросов слышали такие высказывания: «За правду карают, поэтому говорить ничего не буду»[1056]. (Власти же уверяли, что это не так. В марте 1977 г. в письме в адрес ЦК Французской компартии руководство КПСС заявило, что критика в СССР «повсюду… осуществляется свободно, на всех уровнях. И партия это всемерно поддерживает и поощряет… Каждое из таких критических выступлений… обязательно рассматривается, по нему принимаются меры», и таким образом идет учет общественного мнения. В начале 1980-х гг. советский идеолог Р.А. Сафаров объявил, что критический характер общественного мнения присущ «зрелой политической культуре народа»[1057], каковая, по его мнению, имелась в наличии в СССР.)
Власть не смогла или не захотела воплотить на практике заявленную «открытость» к критике. Наоборот, происходило либо ее заглушение, либо она подменялась «обязательным», «аккуратным» указанием на «отдельные недостатки», в рамках чего реальные процессы в обществе примитивизировались[1058]. Еще в 1969 г. В.И. Степаков отмечал, что «в некоторых газетах хватает храбрости остро покритиковать буфетчицу, продавца, управдома, парикмахера, а если приходится затронуть кого-нибудь повыше, то критика становится весьма и весьма обтекаемой». Однако не только СМИ боялись публиковать критику — сама власть проявляла острое ее неприятие. В феврале 1975 г. первый секретарь Бауманского райкома КПСС В.Н. Макеев отнес «критиканство» к явлениям, несущим «социальный вред и разлагающее влияние»[1059].
Общественное мнение, особенно критическое, в СССР по-прежнему не играло практически никакой политической роли. Его изучение, поставленное под контроль государства, изначально имело манипулятивную направленность. Б.А. Грушин отмечал «неприкрытую незаинтересованность органов управления в производстве объективного социального знания» и их «более чем настороженное отношение к любой мало-мальски серьезной информации». По этой причине и была задавлена «неподконтрольная» деятельность ученых-социологов: «Разоблачавшая многочисленные мифы о коренных преимуществах социалистического общества и, сверх того… постоянно ставившая власть перед необходимостью совершения каких-то действий, принятия каких-то решений, такая социология была одновременно и опасна, и неудобна»[1060].
Советская пропаганда утверждала о практическом использовании данных об общественном мнении, в том числе «через представление для всенародного обсуждения проектов государственных планов социально-экономического развития, а также важнейших законодательных актов»[1061]. Однако, даже если это и происходило, использование мнений населения было ограниченным — многие люди опасались открыто высказывать критические идеи, и вносимые ими предложения в основном были «косметическими» (если и вообще шли «от души», а не «по разнарядке» — например, в рамках созываемых властями разнообразных «собраний трудовых коллективов»).
На самом деле власти стремились использовать данные о настроениях людей не для реальных и глубоких перемен в политике, а для контроля за ситуацией — чтобы, во-первых, проводить «профилактику» нежелательных настроений и, во-вторых, предотвращать выход нежелательной информации о состоянии советского общества наружу. По мнению Б.А. Грушина, в 1960-х — 1970-х гг. само употребление термина «массовое сознание» в СССР было затруднено, так как «признание… факта существования массового сознания как сознания эксгруппового (надклассового, внеклассового) уже само по себе ставило под сомнение, если вовсе не перечеркивало… фундаментальнейшие принципы марксизма»[1062]. Поэтому изучение общественного мнения, организованное властями, было не таким, каким оно должно быть. Эта деятельность была фактически провалена, что и признал Ю.В. Андропов в известной речи на пленуме ЦК КПСС в июне 1983 г.: «Мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся»[1063]. (Соответственно, не было и эффективной реакции на проблемы, которые волновали людей.)
Таким образом, власти СССР ожидали от пропаганды «автоматическую» эффективность. В этих условиях оставалось только довести ее материалы до «потребителя». Поэтому основной упор в СССР был сделан на техническое развитие системы пропаганды, ее расширение, охват ею как можно большего числа советских граждан (то же относилось и к системе «политического образования»). Очевидно, так пытались решить и проблему роста потока информации, который «обрушился» на население страны, — нужно было «загасить» этот поток, «задавить» его объемами информации, идущими от властей СССР.
Однако такой подход был изначально тупиковым, так как базировался на «показушном» увеличении, «раздувании» пропаганды по формальным критериям, а не на коренном изменении всей ее системы, которая перестала соответствовать запросам времени. Можно говорить об общем кризисе системы пропаганды и «политического образования», задавливании критики, отсутствии внимания властей к общественному мнению.
