В Сафонов - Дорога на простор
- Зимой, - подсказал Ильин.
С угрозой проговорил атаман:
- Мало тебе того, что слышал?
Ничем, ни звуком не помог ему Ильин. И еще уступил Ермак:
- Понял, стало? Понял?.. - он не подметил - почуял быстрый кивок Гаврилы, яростно вскинулся: - Молчи!
Теперь впотьмах раздался прерывистый его шепот:
- А всего не понять тебе. Иной еще был счет с Семеном-князем. На Дону зачался, на казачьем кругу, голодный круг собрал Коза. А под кручей будары, хлебом полны. Оттоль взошел он на майдан с гордыней, мальчишка, князь, каты на веки вечные не положили отметок на его хребте. Я оборонил его, распалился народ, по клокам его б разорвали... Тебе не упомнить, несмышленыш в те поры ты...
- Я не забыл.
- Не забыл?! Вишь, не забыл. Вот они, "веки вечные", - с тобой мы, Гавря... - Его голос потеплел от ласки. - Летучий ты пух, да носило тебя моим ветром!
Рука атамана легла казаку на плечо.
- Малых-то, ребятишек - много ль у тебя?
- Не ведаю, батька, как знать мне?
- Эх, Гавря, пушинкой и пролетишь, следа не врежешь.
Это была укоризна. Но долго ничего больше не прибавлял атаман. А Гаврила подумал о жизни о своей, о людях, носимых по ветру, как перекати-поле, и ему стало горько. Услышал неожиданно:
- А у меня жена была и сынишка рос. Один сынишка.
Изумленный, переспросил Гаврила:
- У тебя?
- Давно... сколько уж тому. А закрою глаза - и слышу журавль скрипит. Кры-кры, кры-кры. Колодезь там - подле самой избы. А за бугорком речка, песочек белый. Все кораблики пускал мальчонка - из осинки выдолбит, палочку приладит и пустит. Беленький рос, не в меня, знать, в мать.
- Кто ж была она?
- Аленкой звали...
- Померла?
- Нет, сам ушел. Той речкой и уплыл. Плакала, билась. Попрекала: иную избу, с иной хозяйкой искать иду. Слабое бабье сердце...
- Ты не жалей, - сказал Гаврила.
- Жалеть... Что она - жалость? А вижу, как вчера было: стоит - и уж ни слезинки, глаза сухи, ровно каменная. Ожесточилась сердцем... Мысок набежал, скрыл, одно слышно - журавль скрипит: кры-кры.
Он все возвращался к своему давнему.
- Жизни краю нет, пока дышит человек, - так думал я тогда. Ищи свое! Иди, Ермак. Ночью лежишь тихо, на небо смотришь: сколько звезд - и все будто одинокие, а приглянешься - разные. Прозваньям-то их прохожие, проезжие люди выучили, да мало тех прозваний: все под ноги глядит себе человек. Где я ни бывал, а, ясная ночка, подыму глаза - узнаю звезды. Одни они, значит, - только чуть повыше аль чуть пониже на небе.
Он замолчал, не перебивал, не мешал ему Гаврила.
- И решил я тогда: везде путь человеку. Надо будет - далече пойду, где русская душа не бывала - и туда дойду. Дойду и сыщу, чего искал. И отмщение найду за все - и за слабые те бабьи слезы, и за глаза сухие Аленкины...
- Знаю, за тобой шел, ты вел. Чтоб на просторе жить, на воле вольницей.
- Эх, - как бы с досадой отмахнулся Ермак. Долго молчал и, должно быть, хмурился. Вдруг сказал: - Города бы мне городить, Гавря!
Ильин тихо:
- Ты царство ставить хотел.
- Царство? - повторил Ермак. - Казачье мы вершили дело, а обернулось оно... Русь вот, за ним. Сама пришла и стала - накрепко. Не та она, что при отцах. Москва - не та. Вот и свершили иное, чем замахнулись. Да только иным, не мне его видеть. - Он вобрал воздуху в грудь, и голос его окреп. А пусть и по-боку нас, пусть же - князи-бояре... На час они, как Болховской-князь; пришел - и уж зеленую мураву телом своим кормит. Как глазом моргнуть - вот что они. И над тем, что свершили мы, они не властны. И над реками не властны, над землей, над простором лесным и над народом ему же нет смерти. Великую тропу открыли мы, первые проторили. А он, народ, пойдет за нами. Дальше нас пойдет. Тыщи несчетные двинутся, землю пробудят, украсят. Помянут нас, Гавря, и в ту пору скажут, что не пропала пропадом наша кровь...
Он говорил быстро, точно торопился все высказать до того как загорится утро и откроет его лицо.
В последний раз воспрянула сила Ермака. То, на что он решился, было еще дерзновеннее, чем все прежнее.
Он выслал с Мещеряком почти все войско. Сам остался с горстью людей в городе, теперь беззащитном.
Выбрал для этого темную ночь (то было спустя три месяца после начала осады).
Поодиночке переползали казаки через валы и стены. Мещеряк выпрямился. Тускло догорали татарские костры. Торчали вокруг них поднятые оглобли телег. Потянув носом воздух, Мещеряк приказал:
- Пошли.
Беззвучно миновали стан под Кашлыком. Черная тьма поглотила обложенный ордой карачи город Сибирь.
Мещеряк вел людей прочь от него, в Саускан.
Охрану у карачиных шатров перебили прежде, чем она успела схватиться за оружие. Казаки ворвались в шатры. Убили двух сыновей мурзы. Сам мурза едва ускользнул.
Шум боя донесся до орды под городом. Кинув стан, татары побежали на выручку к мурзе. Занималось утро. Казаки сдвинули повозки карачина обоза и отстреливались из-за них. Татарские лучники напрасно сыпали стрелами. До полудня татары пытались сбить казаков с холма. Но казаки били в упор, без промаха. Татарские воины падали у могил древнего ханского кладбища.
Тогда, не зная, сколько перед ними врагов, и боясь, что другое русское войско ударит им в тыл, из Кашлыка, татары побежали.
Ермак вышел из города. Со всеми казаками и стрельцами он кинулся преследовать бегущих. Он мстил теперь за Кольцо, Пана и Михайлова, за всех изменнически погубленных карачей.
Мурза Бегиш укрепился на высоком берегу озера, что тянулось вдоль Иртыша выше Вагая. Много карачиных людей пристало к Бегишу. Ермак не стал осаждать город. Казаки взяли его сразу яростным приступом.
- Отдай его мне, - сказал Мещеряк.
Ермак кивнул.
Лишь немногие из запершихся в городе спаслись бегством...
Затем были взяты Шамша и Рянчик. В Салах татары сдались после первых выстрелов. Из Каурдака население скрылось в леса.
Елегай, княживший в Тебенде, вышел к Ермаку с поклонами и подарками. Он вел с собой красавицу дочь, которую сам Кучум сватал за своего сына. Тебендинский князь привел ее, чтобы отдать казацкому атаману вместе с лежалыми рыжими мехами и полосатыми халатами.
Но Ермак отказался от живого дара.
Он сумрачно обернулся и пригрозил своим:
- Смерть тому, кто ее тронет!
Русские ни до чего не коснулись в городе Елегая, старика с лисьей душой, отдававшего на поругание дочь, лишь бы удержать в дряхлых руках княжескую власть.
В местности Шиштамак, недалеко от речки Тары, Ермак остановился. По выжженной степи, покрытой травами, похожими на серый войлок, кочевали туралинцы. Они были нищи и беззащитны. И шайки беглых людей карачи угоняли их скот и жгли их убогие камышовые шалаши.
Туралинцы принесли Ермаку все, чем были богаты: лошадиные кожи, сыр и айран, грубое тряпье, сшитое из красных и бурых лоскутьев, шкурки желтых степных лисиц. Дети таращили черные глаза из повозок, сплетенных из лозняка, полных лохмотьев.
А Ермак не взял ничего у нищих людей и освободил их от ясака, который они раньше платили мурзам и князьям.
Когда русские возвращались из земли туралинцев, татарин, покрытый степной пылью, встретился им.
- Бухарские купцы, - сказал он, - уже на пороге твоей страны! Караван их велик.
И тогда Ермак вернулся в город Сибирь.
Здесь он ждал бухарского каравана.
Но гонец на запыленной лошади подскакал к атаманской избе в Кашлыке и закричал, что Кучум стал у Вагая и загородил дорогу бухарским гостям.
И Ермак с полусотней казаков бросился им на выручку.
Он поднялся по Вагаю более, чем на сто пятьдесят верст. Но не было ни бухарцев, ни вестей от них. Около бугра, называемого Атбаш, что значит лошадиная голова, Ермак повернул обратно. Он понял, что весть ложная.
Хан Кучум издали следил за Ермаком. Когда тот плыл, хан скрытно шел берегом. Ермак делал привал - останавливался и хан.
Возле устья Вагая Иртыш очерчивает дугу. Между краями ее прокопана перекопь. Она сокращает на шесть верст путь плывущим по реке.
Небольшой островок был между рекой и перекопью. Струги Ермака пристали к нему. Лил дождь с грозой и бурей. Пала ночь. Люди не спали трое суток. Они заснули тотчас, очутившись на размытой холодным дождем земле.
- А дозор, атаман? - напомнил Ильин.
- Иртыш ревет. Кому переплыть? Да и до стана близко...
- Ахтуба пуста, а без караула не гуляй.
- Мрут, Гавря, люди не по старости и не по младости живут...
Ильин не понял. "Выставь же дозор", - хотел было повторить он, но усталость смежила ему глаза.
То была ночь с пятого на шестое августа.
Кучум стоял на крутом берегу против островка. Татары знали место, где можно было через реку перебраться на лошадях. Но и теперь, во тьме, хан не решался еще напасть на казаков. Таким страшным было имя Ермака!
Хан вызвал татарина, приговоренного к смерти, и велел ему перебраться на остров. Тот вернулся и сказал, что русские спят и охраны нет.
Но хан не поверил ему. Татарин в другой раз кинулся в реку и принес три казачьих пищали и три лядунки.
