Вадим Сафонов - Убийцы

УБИЙЦЫ

- Значит, так. По основным линиям никаких разногласий. Принцип единогласия, как в Совете Безопасности!

Хозяин кабинета пристукнул левой большой ладонью с разд­винутыми пальцами пухлую пачку бумаг и, осанистый, почти  дородный, удовлетворенно откинулся в кресле - оно крякнуло и немного отъехало от стола. Гость вынул сигареты, хозяин тоже; до того не курили.

 - Предпочтите мои. Английские. Легкий табак.

 - Попробую, - согласился гость.

Хозяин чиркнул спичкой.

 - Словом, Сергей Иваныч (он произнес по-южному: Иваничь), ваше мнение твердо: мы можем взять еще 85 000 кубометров?

-  Абсолютно. Как минимум. И еще остается резервный сброс.

 - Отсюда исходим. Подытожили эту позицию. В первую голову. А в другую голову...- Он еле заметно усмехнулся. - Опасения высказывались. И не скрою - серьезные, прежде всего - смет­ные. Отпадают: встретим во всеоружии, экономия против прики­док бесспорна. То, что мы подсчитали... признаюсь - даже не ждал. Ну, как табачок?

 - Неплох. В самом деле.

 - У нас английских полно тут.

 - Я читал где-то, Василий Матвеевич, в фантастическом романе, не запоминаю авторов, что люди будущего скинут изли­шек воды в пространство, в космос: я надеюсь, что прежде они точно взвесят нужду земли. Всю жажду ее. Я ведь сам,- улыбнулся и гость, будто посмеиваясь над собой, - вырос в местности, где каждая капля на счету. Как благословенье. Иначе, может, и не пошел бы в гидрологи.

- Суть в том, - сказал Василий Матвеевич,- что вода будет. Воды хватит. Asses d'eau.

 - Это кто сказал? Потемкин?

 - Адмирал Дерибас, неаполитанец. Или этот, дюк. Де Ри­шелье. Светлейший. Таврический - тот бы попросту, по-русски.

 - Думаю, никто не сказал. Острослов перевернул слово Одесса. И вышла легенда об основании города: стройте, воды достаточно. Пахнет же Одесса, если поверить историкам, куда легендарнее: Одиссеем.

 - У нас легенда,- Василий Матвеевич смял в пепельнице сигарету,- всем легендам легенда! Такое сейчас развернем! Города-спутники в пятнадцати-двадцати километрах. Говорят - кое-что построили, и сам порой сознаешь - город из праха. Я ведь перед демобилизацией ("брюха тогда не таскал",- опять усмехнулся он) тут и заканчивал службу. Так что всё на моих глазах... А вижу: настала пора строить так, как не строили мы раньше,- чтобы завтрашний человек сказал: хорошо! Подумать: для кого строим? Завтрашний человек! Человек коммунизма! Эх, Сергей Иваныч, вот когда приезжай опять!..

 - Позовете?

 - Обязательно! Теперь и сам в долю к нам вошел. Так что хочешь - не хочешь...

Он, скрипнув креслом, встал, шагнул к окну.

- Архитектурные комплексы, вписанные в дуги бухт. В весь рельеф - он зазеленеет, желтизну эту мертвую - к чертовой бабушке раз и навсегда. Вот она - вода! Asses d'eau.

 - Что такое видно там?- спросил Сергей Иванович.

 - Где?

 - Серая пирамидка. Вдали, на самом краю.

 - На той вон гряде? Часовня.

 - Непохоже.

 - Часовня старого братского кладбища. Не был? Стоит осмотреть. Хоть завтра и съездим.

И, прощаясь, напомнил:

 - Так в три. В конференц-зале. Все отцы города. С пред­ставителями командования. Вопрос считаю ясным, диспозиция, как в баталии Суворова, Александра Васильевича! А вечером...

 - Вечером, я полагал...

 - Нет, прошу, вечером - ко мне. Жена зовет, потребовала - приведи, познакомь. Безо всяких!.. А там, завтра, и восвояси, как угодно - хоть поездом, хоть самолетом. Еще и съездим... Ну, спасибо. До трех!

На бульваре Сергей Иванович с наслаждением пошел к морю. Оно плескалось мелкими частыми, травяно-зелеными, в иголках искорок язычками, вблизи возникало бормотанье, всхлипыванье, вода вспухала и опадала с сосущим звуком среди груд камней в скользкой бахроме. Остро и гнило пахло водорослями. Сергей Иванович остановился без дум, без мыслей; какое-то особенное счастливое спокойствие наполняло его. Теперь, когда они отош­ли,- завершено, достигнуто то, ради чего он здесь,- стало яс­но, чем были эти недели, страдные дни от зари до зари и ночи за расчетами. Но не было свинцовой усталости. Была легкость. Ветер подсвистывал у бурых опорных стен возле набережной, подхватывал охапки листьев и, поиграв ими, швырял на пустын­ную брусчатку и на асфальт, к троллейбусным остановкам, точно один он и существовал тут. Город обезлюдел - продут, проветрен, отчищен, выметен разгулом осени. Светило ярчайшее солнце.

 - Товарищ Бодров! (он не сразу расслышал). Сергей Ива­ныч!

Придерживая платок на голове, в короткой серой юбке, в жакете с квадратными плечами бежала к нему женщина, улыбаясь, отчего лицо ее, дочерна загорелое, лучилось густой старческой сетью морщинок,- Анюта, Анна Степановна, жена теодолитчика поисковой партии,

 - Что вы неприкаянный какой, Сергей Иваныч?- сказала она, с радостной лукавинкой глядя на него снизу вверх, и робко, материнским движением коснулась его локтя. - Или собрались куда?

- Никуда не собрался, Анна Степановна,- живо ответил Бодров. Он видел, что она непритворна рада, застенчивой и вместе покровительственной радостью, встрече с ним, и ему стало хорошо, приятно, весело, что и она очутилась на бульваре. Он посмотрел на часы: половина одиннадцатого. - Знаете что? - внезапно пред­ложил он. - Рано поднялся, голоден как волк. Вот отлично: вместе позавтракаемте. Я давно собирался чебуреки...

 - Какой завтрак, скоро обед, а я еще не готовила...

 - Ни за что не отпущу! Раз встретились. На скорую руку!

 - Только обедать - уж к нам. Милости просим. Юрию неждан­ность!

Чебуречная называлась "Прибой". Столики почти все пусты, запахи моря гуляли над ними. Под тентом было прохладно. Анюта незаметно, зябко приподняла воротник жакета.

 - Холодно, пошли в другое место,- сказал Сергей Иванович.

 - Что за холодно! Вы лишек на меня не смотрите. Да вон и Таня здесь. Она нам скоро. Таня!

 - Тетя Анюта!

Прямо весь город у нее - в знакомых! И это тоже нравилось Бодрову. Белокурая, высокогрудая, молоденькая официантка с послушной готовностью внимала строгому обстоятельному наказу о двух порциях чебуреков.

-  Три порции,- вмешался Сергей Иванович.- А водочки, Ан­на Степановна?

 - Да вы не на посмех ли меня перед всеми... С утра вод­ку! Вот наливочкой своей вишневой попотчую у нас в домку - Таня такой не подаст! И посмотреть за ваш некому,- вдруг снова улыбнулась она.

Этот тон заботы - то ли несмелой, то ли наоборот, снисхо­дительной - она взяла при первом знакомстве, когда муж ее зазвал Бодрова к себе "в хату", сославшись на семейное тор­жество. И, хоть виделись с тех пор всего два-три раза, слу­чайно, - тон этот совсем простой, малознакомой женщины сразу запомнился Бодрову и, сам бы он не мог сказать почему, был дорог ему.

Она достала из сумки помидор, огурцов, сладкого луку, велела Тане вымыть.

 - Ну что пишут из деревни, Анна Степановна?

Вопрос, непременно с шуточным смешком, задавался каждый раз, он стал как бы условленным между ними.

 - Да что, родня на гору поднялась - посмотреть страшусь. О Нюрке-тезке и звене ее министр поминал, вырезку из газеты прислали. Семен в совхозе, консервного завода ди­ректор. Другой Филиппа Петровича сынок, - оба двоюродные мои,- Саша, Александр Филиппыч - летчик-испытатель, еще смеется: это что в наши дни за небо, на небо теперь только доби­ваюсь, да возьмут ли? И все Елисеевы так - одни мы с Юрием кочетами кукарекаем, а крыльев и похлопать нету...

Она была из-под Горького, где и оставалась ее родня, "все Елисеевы", и хоть когда уехала, говорила по-прежнему  сильно на о, необычными тут, часто верно какими-то своими словами

Из графинчика все до капли вылила Бодрову в стопку, нало­жила в его тарелку почти все чебуреки.

- Нет, нет, - мотнула она головой, - кушайте, я и пошла, чтоб заставить вас кушать...

И во второй раз зябко, болезненно, пытаясь скрыть, переси­лить это, сморщилась.

- Вы кушайте, я нагоню, у меня здесь еще дело!

Вытащила бутылочку, заторопилась, сбежала к морю, оскользаясь по склизкой бахроме камней.

- Доктор мне и то и се, а я по-своему: морской водой.

Бодров знал, что она все время болела.

Он смотрел, как она, удерживая равновесие и стараясь не замочить ног, набирала шипучую воду в булькающую пузырями бу­тылку, фигура нагнувшейся там внизу женщины казалась девически-стройной.

Он смотрел на нее, как на все сегодня, совсем новыми гла­зами.

И вдруг понял, что смутно всегда возникало в нем, когда он видел ее, говорил с ней.

Деревня в пустой степи, ему пять лет, хлопотливая тетя Пыся, Прасковья, его родная тетка, он почти не помнил ее, пом­нил, что была она тучна, в своих черных юбках до земли не хо­дила, а катилась, как гладкий шар, вечно в движении, не ведая покоя. И что, завидя его, она извлекала из бездонных карманов конфету в замусленной обертке, раковую шейку и трепала его русые волосенки белой ласковой рукой. И он помнил милый, опрят­ный, уютный, похожий на дух полотняных мешочков с отжатым тво­рогом бабий запах - и это был  тот же самый за­пах.