Анатолий Левандовский - Дантон
– Чего же хочет народ? Конвент озабочен только его счастьем.
– Народ восстал, – сухо ответил Анрио, – не для того, чтобы выслушивать красивые фразы, а для того, чтобы отдавать приказания. Он желает, чтобы ему были выданы изобличенные преступники.
В рядах депутатов произошло волнение. Анрио осадил коня и громко приказал:
– Канониры, к орудиям!
Кто-то взял Эро под руку и оттащил в сторону. Депутаты повернули обратно. Надо было продолжать заседание.
Теперь все было ясно.
Едва установилась тишина, монтаньяр Кутон, обведя своих коллег насмешливым взглядом, сказал:
– Члены. Конвента должны быть спокойны за свою независимость: вы вышли к народу и всюду нашли его добрым, великодушным, неспособным покуситься на безопасность своих избранников…
Из рядов Жиронды раздалось свирепое рычание. Кутон продолжал. Он потребовал немедленного ареста всех обвиненных петиционерами депутатов.
– Дайте Кутону стакан крови! – съязвил Верньо. – Он хочет пить…
Но взаимное острословие ничего не могло исправить. Народ твердо выразил свою волю, и Конвенту оставалось лишь декретировать арест двадцати девяти главных представителей Жиронды.
Дантон в течение всего этого времени не проронил больше ни слова. Его соседи обратили внимание на то, что он выглядел утомленным и пристыженным.
Впоследствии кое-кто вспоминал, что трибун вел себя в конце этого дня весьма противоречиво. Сначала он потребовал голову Анрио, затем во время шествия к Карусельной площади он, будто бы смеясь, сказал тому же Анрио:
– Не бойся, продолжай действовать по-своему…
А еще позднее, когда все уже было кончено, Жоржа видели вместе с народным генералом у стойки в буфете. Дантон подливал вино в стакан хмурившемуся Анрио и ласково уговаривал:
– Ну ладно, не сердись…
Все это весьма похоже на правду. Поняв, что план его окончательно провалился, Жорж по своему обыкновению быстро перестроился, меняя ориентацию прямо на ходу…
Итак, после года борьбы и трех дней агонии Жиронда пала. Революция вступала на новый этап. Теперь правящей партией становилась партия якобинцев – монтаньяров.
Казалось бы, Жорж Дантон, объединившийся, наконец, с Горой, мог считать себя победителем.
В действительности он был побежденным.
Ибо теперь он вставал лицом к лицу с Робеспьером, Маратом, парижскими санкюлотами – той грозной силой, на которую он до сих пор лишь опирался в своих хитроумных комбинациях.
Прежде он мог лавировать между крайними партиями – это было его поле боя, его стихия; здесь он чувствовал себя непобедимым и неуязвимым.
Теперь он сам отходил в крайнюю партию, ибо справа от него никого больше не оставалось. Место лавированию должен был уступить или твердый союз с демократами, или принципиальная борьба с ними. Матерый вожак «болота» на первое был неспособен, во втором – неизбежно проигрывал.
Интуитивно он чувствовал это.
Пять месяцев спустя, когда, временно отрешившись от тревог бурной жизни революции, он отдыхал у себя в Арси, к нему как-то ворвался сосед с парижской газетой в руках.
– Радостное известие! – кричал он. – Жирондисты казнены!
Дантон побледнел и заплакал.
– Ничего себе известие! Ты называешь это счастьем для революции? Несчастный! Ты ничего не понимаешь!
– Как, позволь, разве они не были заговорщиками?
– Заговорщиками? – Дантон возмутился. – В таком случае все мы заговорщики. Мы так же достойны смерти, как и они. Впрочем, – прибавил он, помолчав, – нас ждет та же участь…
Жорж не ошибся. Он правильно видел свое будущее.
9.
Я ИСЧЕРПАЛ СЕБЯ
(ИЮНЬ – НОЯБРЬ 1793)
«Комитет общественной погибели»
Максимилиан Робеспьер был доволен. Доволен по-настоящему. Давно уже не испытывал он подобной удовлетворенности. И ему против обыкновения стоило больших трудов сдержать свои чувства. Впрочем, Неподкупный владел ими в совершенстве. Ни один мускул не дрогнул на его бледном холодном лице, когда объявили результаты голосования и все члены Конвента обернулись в его сторону. Он остался корректным и неподвижным, точно все это относилось не к нему. Только дома, в своей маленькой каморке, он перестал следить за собой. Он глубоко задумался, и по мере смены мыслей лицо его изменялось не один раз.
В глубине души Максимилиан знал, что ничего особенно приятного для себя лично он сегодня не приобрел. Ничего, кроме нового непосильного бремени, новых бессонных ночей, новой напряженной борьбы. Но не в этом ли заключалась вся его жизнь? Не ради этого ли он отказался от благосостояния, покоя, наслаждений, семейного счастья – всего, чем так дорожит каждый из обыкновенных людей?.. Обыкновенных, обычных…
Бесспорно, он не был обычным. Он давно знал это – уже в те дни, когда его одинокая душа горела любовью к свободе и демократии среди всеобщих лицемерия и фарисейства, когда его освистывали и пытались стащить с трибуны коллеги по Учредительному собранию – все эти грязные Ламеты, Барнавы и Мирабо, кумиры, так быстро ставшие политическими трупами.
Но уже тогда – надо быть справедливым – кое-кто догадывался о его грядущем взлете. Продажный Мирабо, этот оракул первой Ассамблеи, самый коварный и ненавистный враг, заметил как-то:
– Робеспьер далеко пойдет; он верит всему, что говорит…
И вот, наконец, пророчество начинает сбываться.
Сегодня, 27 июля 1793 года, его избрали в высший правительственный орган. Еще так недавно этот орган назывался «Комитетом Дантона». Теперь его будут называть «Комитетом Робеспьера».
Прежде он казался патриотам «Комитетом общественной погибели».
Теперь Максимилиан превратит его в подлинный Комитет общественного спасения.
Да, так и будет. Неподкупный выполнит свою великую миссию до конца.
Народ недаром наделил его этим вторым именем.
Робеспьер, не вступает в сделки с совестью. Он строго, до беспощадности, взвешивает и анализирует каждый свой шаг, каждый поступок. Вот и сегодня, подавляя все личное, он хочет, окинув беспристрастным взглядом дела двух последних месяцев, решить, правильно ли поступил Конвент, утвердив его у власти.
Два месяца!.. Кажется – два года. А быть может, два десятилетия?.. Или целый век?..
Ведь это правда, что за неполные два месяца, прошедшие со дня восстания 2 июня, сделано больше, нежели фельяны и жирондисты успели сделать за долгие годы своей бесполезной власти. Ибо – и это прежде всего – в небывало короткие сроки обсужден и утвержден текст новой конституции. Конституции подлинно демократической, вдохновленной духом великого Руссо и проникнутой искренним стремлением к широкой политической свободе. Декларация прав, написанная лично им, Робеспьером, открыла новые пути к пониманию собственности, равенства и взаимоотношений с соседними народами – путь к подлинному всемирному царству справедливости. И вот что характерно: за якобинскую конституцию проголосовал весь народ, даже в тех департаментах, где хозяйничали жирондисты!
А аграрный, крестьянский вопрос? Что сделала здесь революция до прихода к власти якобинцев? Почти ничего. И только теперь, наконец, Конвент принял меры, которые Максимилиан всегда считал насущно необходимыми: были окончательно и безвозмездно отменены все феодальные повинности, крестьянам передались общинные земли, а обширные владения эмигрантов предполагалось разделить на мелкие участки и пустить в льготную распродажу.
И все эти первостепенные по важности проблемы революционеры-якобинцы умудрялись разрешать в обстановке беспримерных военных трудностей, под аккомпанемент пушечной пальбы на границах, под безрадостные вести о расширении Вандеи и других контрреволюционных мятежей, разгоравшихся в шестидесяти департаментах республики.
Спрашивается, какую же роль сыграл «Комитет Дантона» в этот мучительно-сложный период?
Максимилиан думал долго. На столь щекотливый вопрос он хотел ответить себе самому строго и объективно.
Сказать, что эта роль была недостаточной, слабой, значит сказать слишком мало и, по существу, неверно. Ведь недаром же покойный Марат именно в эти дни окрестил правительство Дантона «Комитетом общественной погибели».
Несчастный Друг народа… Он снова – в последний раз – оказался провидцем: гибель прежде всего ожидала его, он стал первой жертвой нерадивости, а быть может, и злой воли тех, кто руководил тогда государственной политикой.
Что греха таить: члены первого Комитета общественного спасения во главе с Дантоном и Барером меньше всего думали о том, чтобы спасать якобинскую республику. Прежде всего они постарались спасти жирондистов, а когда это не удалось, помогли их лидерам бежать из Парижа, из-под умышленно нестрогого домашнего ареста.
