Анатолий Левандовский - Дантон
В один из июньских дней, в тот час, когда улицы Парижа почти безлюдны, по окрестностям квартала Сен-Жермен де Пре долго плутал, проверяя названия переулков и номера домов, человек довольно необычного вида. Его массивное тело было облечено в ярко-красный редингот, галстук, съехав ниже жабо, оголял короткую толстую шею, а ноги буквально тонули в огромных сапогах с малиновыми отворотами. Потное лицо прохожего, наполовину скрытое широкополой шляпой, поражало уродством и диспропорцией. Найдя, наконец, нужную дверь, он принялся стучать в нее, сначала тихо, потом со все увеличивающимся ожесточением. Наконец послышались осторожные шаги, и дверь чуть-чуть приоткрылась.
– Гражданин аббат у себя? – спросил пришелец. После небольшой паузы скрипучий старушечий голос ответил:
– Помилуйте, гражданин, здесь не проживает никакого аббата!
Человек в красном пожал плечами и, резко толкнув дверь, вошел в маленькую темную прихожую.
– Аббат меня ожидает, мне необходимо его видеть; дело не терпит отлагательств.
Старуха изменила тон.
– Господин имеет договоренность – это другое дело. Пусть господин простит меня за предосторожности. Мы все время опасаемся вторжения этих демонов из Комитета…
– Хватит! – прервал ее посетитель. – Проводите меня к господину аббату.
Старая служанка, показывая дорогу, кряхтя, поднялась на четвертый этаж и постучала в маленькую дверь. По комнате, куда она провела неизвестного, прохаживался человек в черной сутане, монотонно читавший свой требник. Взглянув на вошедшего, аббат остановился и побледнел.
Он узнал это уродливое рябое лицо. Перед ним был не кто иной, как сам страшный Дантон…
В первый момент священник решил, что его сейчас арестуют: он не присягал конституции и находился вне закона. Но эта мысль сразу же отпала. Чтобы отправить его в Революционный трибунал, не требовалось столь высокого конвоира, да и, кроме того, у Дантона был вид не судьи, а скорее подсудимого…
– Господин аббат, – смущенно пролепетал он, – я пришел к вам с исповедью. Будете ли вы столь добры, чтобы меня выслушать и отпустить мне грехи?..
Священник закрыл книгу и сел в глубокое кресло.
– Станьте на колени, сын мой…
Жорж опустился перед распятием, сложил руки, склонил голову и глухо сказал:
– Отец мой, я обвиняю себя…
…Что это? Веселая шутка? Отрывок из анонимного пасквиля? Ничуть не бывало. Это рассказ самого аббата Керавенана, исповедовавшего в июне 1793 года члена Комитета общественного спасения, атеиста и богохульника, инициатора многих декретов против неприсяжного духовенства Жоржа Дантона.
В своих мемуарах аббат рассказал все, сохранив в тайне лишь содержание исповеди своего клиента. И надо думать, исповедь эта была не из легких. Ревнитель строгой веры, готовый каждую минуту умереть от рук блюстителей революционных законов, вряд ли был способен проявить снисхождение к одному из авторов этих законов.
Но что же заставило Жоржа прибегнуть к столь малоприятному для него маскараду?..
Супругов Жели Дантон знал давно. До революции Марк Антуан Жели, член судейского сословия, был одним из завсегдатаев кафе «Парнас». Шарпантье и Жели дружили семьями, и Габриэль Шарпантье не раз заплетала косы маленькой Луизе, дочери Марка Антуана. Прошли годы. Девочка стала девушкой, и девушкой очаровательной. Когда скончалась Габриэль, ей минуло едва пятнадцать. Некоторые историки утверждают, что именно Габриэль впервые обратила внимание Жоржа на Луизу и чуть ли не завещала юной красотке своего супруга. Говорят также, что девушка пылко утешала безутешного вдовца в первые дни после его утраты. Все это, по-видимому, плод досужей фантазии. В действительности юная Луиза никогда не испытывала к пленившемуся ею уроду ничего, кроме физического ужаса. Дантон был старше ее на двадцать лет. Она оставалась ребенком, причем ребенком, выросшим в строгих правилах нравственности, традиционных для старой добропорядочной и глубоко религиозной семьи. И надо думать, что день, когда Дантон сделал предложение ее родителям, был для Луизы самым черным днем ее девичьей жизни. Не лучше чувствовал себя и Марк Жели. Тайный роялист, преданный старой вере, он никогда не сомневался, что нынешний строй долго не протянет. Жорж Дантон, этот буйный мятежник с темным прошлым, этот «вельможа санкюлотов», имевший репутацию кровожадного изверга, казался почтенному Жели совсем неподходящим кандидатом в зятья. Но как такому откажешь? Помимо всего прочего, отец Луизы зависел от Дантона и по службе: он в это время работал в морском ведомстве, а морской министр Дальбарад был ставленником и правой рукою Жоржа.
Но вот супругам Жели пришла вдруг на помощь мысль, показавшаяся им спасительной. Родители заявили жениху, что они могли бы согласиться на брак лишь в одном случае: свадьба должна быть отпразднована по католическому обряду, а Жорж предварительно должен исповедаться у неприсяжного священника и получить отпущение грехов…
Такое условие могло смутить в эти дни кого угодно. Неприсяжное духовенство давно находилось вне закона, и каждый пользовавшийся его услугами компрометировал себя настолько, что сам мог угодить в Революционный трибунал. Для Жоржа дело осложнялось еще и тем, что как раз теперь положение его сильно пошатнулось.
Но старики Жели плохо знали своего будущего зятя. Если Дантон страстно желал чего-либо, препятствий для него не существовало. Он согласился на все. И после тайной исповеди состоялась тайная свадьба. Она происходила на той же самой мансарде, у того же самого аббата Керавенана, перед столом, превращенным в алтарь…
Чтобы подсластить горькую пилюлю, Дантон показал себя семейству Жели истинным рыцарем-бессребреником. Он взял с отца Луизы очень небольшое приданое – всего десять тысяч ливров; да и эти десять тысяч обратились в величину с противоположным знаком, ибо тут же, якобы от лица одной из своих теток, гражданки Ленуар, Жорж подарил невесте в три раза большую сумму.
Правда, этот чересчур щедрый подарок обернулся против дарителя.
Так как контракт заверили нотариально, сохранить его в тайне было нельзя. Все стало известно якобинцам. Конечно, никто не поверил в мифическую доброту гражданки Ленуар. Именно в связи с этим 26 августа Жоржа взяли в клубе под обстрел.
Он защищался с ожесточением.
– Возьмите мою голову, – патетически восклицал он, – или признайте меня хорошим патриотом!
Дантон, разумеется, был уверен, что голова все еще достаточно прочно сидит на его плечах.
Стояла середина знойного лета. Для страны это лето было самым тяжелым за все годы революции. Но медовый месяц Жоржа Дантона затягивался, и он жил сейчас как будто совсем в ином мире.
Двери обширной квартиры на Торговом дворе вновь гостеприимно распахнулись. Толпы друзей вновь расселись за широкими столами, ломившимися под тяжестью вин и яств. Снова пошли музыкальные вечера и волшебные загородные прогулки. Новая царица общества, пленяя захмелевших мужчин прелестью своих бездумных глаз и тонкой осиной талией, шурша накрахмаленными юбками, уверенно входила в свою роль.
Но когда хмель развеялся окончательно, друзья и соратники не раз упрекнули Дантона за этот медовый месяц. Он отвлекся, выпустил из рук поводья и загубил все!.. И никому не пришла в голову одна очень простая мысль: а не было ли здесь обратной причинно-следственной связи? Не вышел ли Жорж Дантон из игры, не погрузился ли он с такой бесшабашностью в свое личное, малое, только потому, что общее, большое, оказывалось проигранным?..
Необходима единая воля
Как-то еще в самом начале июня, выступая у якобинцев, Жорж признался с неожиданной искренностью:
– Я исчерпал себя.
Теперь в его немногочисленных речах все чаще сквозили нотки усталости и апатии. И кое-кто из близких начинал вторить трибуну:
– Дантон выдохся. Он потерял революционную энергию.
Все это были преувеличения. Жалобы на усталость в устах тридцатипятилетнего «старика» звучали смешно и неубедительно. Нет, Дантон не выдохся и не исчерпал себя. Конец лета показал, что в прежнем могучем кордельере еще оставались и энергия, и хитрость, и зоркость. И, однако, какая-то крупица истины во всех этих жалобах, несомненно, имелась.
«Усталость» Дантона была сродни тому утомлению, которое фельяны испытывали весной 1792 года, а жирондисты – ровно год спустя. В основе ее лежали причины чисто политического характера: революция начинала перерастать Дантона. И по мере того как Жорж замечал, что остановить поток много труднее, чем плыть по его течению, а плыть по течению он больше не желал, да и не мог, росли апатия и неверие в собственные силы.
Август и сентябрь 1793 года увидели последний – не очень длительный и не очень яркий – взлет Жоржа Дантона.
