Пол и секуляризм - Джоан Уоллак Скотт
Я уже указывала на то, что использование языка сексуальной эмансипации и гендерного равенства для того, чтобы отказать мусульманам в признании их в качестве полноправных граждан национальных государств Западной Европы, во многих из которых они живут уже очень давно, — это не просто исламофобия (хотя, естественно, и она тоже), оно имеет более широкий резонанс. Замена абстрактного рассудка сексуальным желанием заменяет работу ума материальностью тела; абстрактный индивид становится пульсирующим, вожделеющим человеком. Но если и может показаться, что эта замена выводит социальное в область политики (как хочет внушить язык эмансипации и равенства), на самом деле это не так. Скорее вводится еще одно универсальное человеческое качество (сексуальное влечение, желание, сексуальные идентичности), которое понимается как досоциальное и чье удовлетворение — не относительный вопрос (определяемый исторически или культурно) и не вопрос, открытый для оспаривания (политика). Есть лишь один путь к удовлетворению: тот, который объявляется преобладающим в современных демократиях Запада — даже если в этих странах то, что считается удовлетворением, принимает множество разных и даже противоречащих друг другу форм и даже если отношения между полами продолжают оставаться асимметричными. Но противоречие сразу же устраняется, как только Запад сравнивается с Востоком, христианская секулярность — с мусульманской религиозностью. Когда эмансипация и равенство считаются синонимами и определяются как выражение универсального и овеществленного сексуального желания, они ничем не отличаются от формального политического равенства. Здесь мы можем вернуться к своеобразному варианту марксовской критики: это инструменты увековечивания подчинения и неравенства женщин на Западе, равно как и обездоленных меньшинств, в данном случае мусульман, и их продолжающейся маргинализации в секулярных и христианских демократиях Запада.
Секс и секуляризм
Секуляризм, как я его здесь исследовала, — не объективное описание институтов и политики, а скорее полемический термин, чье значение меняется в разных контекстах. В этой книге я проследила изменения в его значении и политические цели, в которых применялся дискурс секуляризма. Вопросы, которые могли бы задать историки и не только, — это не вопросы о том, что секуляризм означал всегда и где его можно найти, но какую работу выполняет обращение к секуляризму в специфических исторических обстоятельствах, как он организует наше восприятие, с какими последствиями и в каких целях.
В отношении гендера следует задать похожий вопрос, потому что категории мужского и женского, мужественного и женственного так же изменчивы, так же получают определение в контекстах национального строительства, расовых идентичностей, религиозных учений и социально-политических движений. Гендер вместе с сексом и сексуальностью, к которым он отсылает и чьи смыслы производит, — это изменчивые концепции, потому что они относятся к упрямой психической дилемме: невозможности исчерпывающего понимания полового различия. Апелляции к вечным, естественным или биологически детерминированным различиям между мужчиной и женщиной — это попытка унять тревогу, приходящую вместе с неопределенностью, и предложить модель социальной и политической организации. Гендер не приписывает свои социальные роли на основе императивов физических тел; это исторически и культурно варьирующаяся попытка дать сетку понятий для осмысления пола и — помимо пола — для постижимости систем политического правления[489]. Дело не в том, что гендер и политика как устойчивые сущности соприкасаются и влияют друг на друга. А в том, что нестабильность каждого из них заставляет их оглядываться друг на друга в поисках уверенности: политические системы ссылаются на якобы неизменность гендера, чтобы легитимировать асимметрию власти; эти политические отсылки затем «фиксируют» половые различия, чтобы отрицать неопределенность, затрагивающую и пол, и политику.
Книга прослеживает взаимно конституирующие операции гендера и политики, изучая дискурс секуляризма от его антиклерикальных истоков в XIX веке до нынешнего использования в кампаниях против мусульман. Когда исторические контексты и мишени секуляристов менялись, менялись и репрезентации полового различия. Это особенно касается статуса и положения женщин. В XIX и в начале ХX века культурное и расовое превосходство женщин западных национальных государств над женщинами прошлого и женщинами из колоний связывалось с любящим согласием на подчинение, на роль матерей и хозяек дома, обеспечивающих живительное противоядие («рай в бездушном мире») против разрушений, которые несут политики и рынок, где тянули свою лямку их отцы, мужья и сыновья. Различие между частной и публичной, женской и мужской сферами занимало центральное место в репрезентации, как и акцент на том, что женская сексуальность должна быть обращена исключительно на деторождение. Контраст с сексуальной неразборчивостью женщин других рас и культур (славянки, «индуски», арабские женщины, африканки, мусульманки) помогал закреплению мнения о моральном превосходстве белых женщин-христианок. В XIX и в начале ХX века гендерное равенство не было «первородной» чертой предположительной религиозной нейтральности современных западных национальных государств, а гендерное неравенство было.
В XXI веке разделение публичного и частного исчезло, и женщины на Западе стали изображаться как сексуально раскрепощенные, свободные в реализации своих желаний в какой угодно форме, и это было объявлено мерилом равенства, принесенного «секуляризмом», под которым понимается то большая открытость разнообразию сексуальных практик («сексуальная демократия»), то антирелигиозный пафос, то откровенно протестантское и, как правило, либеральное понятие свободы как автономного, своевольного, индивидуального действия. Почему — и в каких областях — это равенство, не объясняется. Я как раз утверждаю, что подобный взгляд на сексуальную эмансипацию — не реализация универсальной свободы, но исторически специфическое явление: западное представление среднего класса о том, что значит быть свободным. Кроме того, это свобода, которая отнюдь не всегда приносит равенство: асимметрия полового различия сохраняется как в наиболее интимных отношениях, так и на рынке труда и идей.
Эта идея получает свой смысл лишь по контрасту с судьбой мусульманских женщин (которые изображаются сексуально угнетенными, жертвами мужского насилия, полностью лишенными агентности в личных и религиозных вопросах). В предельном случае Франции говорится о том, что взгляд на национальную идентичность вообще опирается на открытость сексуализированных тел женщин для взгляда мужчин — едва ли это показатель равенства в любом структурном смысле слова, но он определяется в качестве такового в программах, одобренных даже некоторыми политиками-социалистами[490].
Контраст Востока и Запада —
