Пол и секуляризм - Джоан Уоллак Скотт
Генеалогия эмансипации
Сексуальное освобождение и равенство в дискурсе секуляризма стали синонимами — даже несмотря на то, что эмансипация необязательно совпадает с равенством. На самом деле исторически эмансипация, свобода и равенство не эквивалентны. Я хочу исследовать это различие для того, чтобы критически оценить, что именно стоит на кону, когда понятие сексуальной эмансипации становится ключом к гендерному равенству. С этой целью полезно начать со слов Карла Маркса о вопросе эмансипации:
Ни в коем случае нельзя было ограничиться исследованием вопросов: «Кто должен эмансипировать? Кто должен быть эмансипирован?» Критике следовало бы сделать еще и третье. Она должна была задаться вопросом: «О какого рода эмансипации идет речь?»[474]
Эмансипация — сложное слово. Согласно «Оксфордскому словарю английского языка», оно означает отмену «ограничений, наложенных превосходящей физической силой или юридическими обязательствами»[475]. В римском праве эмансипацией называли освобождение женщин или детей от patria potestas — власти отца. В английском гражданском праве католикам были даны права по Закону об эмансипации католичества 1829 года. Рабы в Соединенных Штатах Америки были отпущены на волю в 1863‑м, условия их освобождения были прописаны в знаменитой «Прокламации об освобождении рабов» Авраама Линкольна. Хотя эмансипация и отпущение на волю сегодня используются как синонимы, в Древнем Риме отпущение на волю касалось рабов и слуг, эмансипация — членов семьи. В переносном смысле значение слова расширилось до освобождения от «интеллектуальных, моральных или духовных оков»[476]. В обоих определениях эмансипироваться означает освободиться из-под власти, иметь возможность идти вперед, не встречая препятствий на своем пути, быть до определенной меры не стесненным в мыслях и движении, получить свободу, избавившись от положения притеснения.
Исторически слово «эмансипация» часто считалось синонимом освобождения или свободы, но не равенства. Так, для сына или жены в Древнем Риме эмансипация чаще означала лишение наследства, а не возможность добиться равного положения с отцом или мужем. И хотя английские католики завоевали некоторые гражданские права в XIX веке, они не получили тех социальных и экономических привилегий, которыми пользовались прихожане протестантской церкви Англии. Бывшие рабы в Америке после Войны Севера и Юга рассматривались как те, кто свободно распоряжается своей рабочей силой, но не считалось, что они относятся к той же категории, что и белые работники, или же белые граждане. «С этой точки зрения, — пишет Хартман, — эмансипация кажется не столько великим событием освобождения, сколько точкой перехода между рабством и расовым угнетением»[477]. Юридические режимы промышленного капитализма рассматривали работодателей и работников как равные стороны трудового контракта, но их социально-экономический статус никогда не был одинаковым. Точно так же предоставление женщинам права голоса в XX веке не стерло границ полового различия, которыми издавна обосновывался отказ им в этом праве (глава 3). Промышленная революция принесла увеличение количества рабочих мест для женщин, но это не дало им большего паритета с мужчинами. Не привели к новому режиму гендерного равенства и «пробуждающие сознательность» феминистские движения второй волны. Прекращение юридического и/или психологического угнетения не всегда приносило социальное, экономическое или даже политическое равенство с теми, в чьих руках некогда были бразды правления, или с теми, кто никогда не испытывал на себе подобных форм господства.
То, что эмансипация и равенство — не синонимы, явствует из классического для либеральной теории конфликта между формальными и сущностными правами. В этом была суть критики, которой Маркс подверг Бауэра в работе «К еврейскому вопросу». Там Маркс пишет об эмансипации в следующих терминах:
Государство на свой лад упраздняет различия происхождения, сословия, образования, профессии, когда объявляет неполитическими различиями происхождение, сословие, образование, профессию, когда провозглашает, не обращая внимания на эти различия, каждого человека равноправным участником народного суверенитета […] Несмотря на все это, государство позволяет частной собственности, образованию, профессии действовать свойственным им способом и проявлять их особую сущность в качество частной собственности, образования, профессии. Весьма далекое от того, чтобы упразднить все эти фактические различия, государство, напротив, существует лишь при условии, что эти различия существуют, государство чувствует себя политическим государством и осуществляет свою всеобщность лишь в противоположность к этим своим элементам[478].
Иными словами, индивиды становятся тождественными друг другу через абстракцию — но только для узких целей политического участия и юридического статуса. Универсальный характер национального суверенитета зависит от его расхождений с социальными частностями. Равенство перед законом служит абстрагированию индивидов от властных отношений, в которых они находятся. Распространение эмансипации на ранее исключенные группы не меняет структуру господства и неравенства в общественной сфере. Вместо этого оно натурализует эти структуры тем, что включает их в понятие гражданского общества и убирает в качестве объектов из поля политического внимания. Маркс напоминает читателю, что «политическое аннулирование частной собственности не только не упраздняет частной собственности, но даже предполагает ее»[479]. Частная собственность, таким образом, становится фактом жизни, а не предметом социального и политического оспаривания.
Пожалуй, именно понятие абстрактного индивида в либерализме смешало определения эмансипации и равенства, из‑за чего сложилось мнение, что, поскольку индивиды считаются равными перед законом, они схожи во всех областях жизни. Основания для отождествления были в разных политических теориях разными и включали достоинство, эмпатию, веру в Бога, способность убивать друг друга, разум, эгоизм и страсть. Абстракция приписывает некие универсальные черты как основание для тождественности индивидов; это вымышленная необходимость политической теории, исторически она дает основания для включения и исключение из гражданства.
Историю репрезентаций индивида как базовой общественной единицы, в которой были бы представлены различные метаморфозы абстрактного индивида политической теории в социальное и экономическое существо в разные моменты времени, еще предстоит написать. Маркс связывает политическую идею формального равенства с экономическим понятием рабочей силы. Как только индивиды начинают представляться абстрактно, «все виды труда выражаются как одинаковый и, следовательно, равнозначный человеческий труд»[480]. Абстрагирование исключает неравенство из рассмотрения; это способ сокрытия и деполитизации различий субстанции и ценности. В этой истории абстрактного индивида по ходу дела возникали важные возражения и модификации: групповая идентичность как фундаментальный фактор формирования субъективности (класс, раса, этничность, гендер, сексуальность, религия) и потому основание для политической мобилизации и репрезентации (трудовые партии, квоты, пилларизация в Бельгии и Нидерландах, закон о parité во Франции); идеи коллективной ответственности, воплотившиеся в государстве всеобщего благосостояния; позитивная дискриминация как
