Пол и секуляризм - Джоан Уоллак Скотт
Конец 1970‑х годов ознаменовался вступлением в эпоху обостренного индивидуализма в неолиберальной политике Маргарет Тэтчер в Великобритании и Рональда Рейгана в США. Сегодня, в эру глобализации, все аспекты жизни стали более «рыночными», и роль государства сузилась до роли защитника рыночных сил и индивидуального самоопределения. Общество мыслится как масса, состоящая из самоактуализирующихся индивидов, их судьба — отражение их собственного выбора, условия их жизни — мерило ответственности за нее, которую они взяли (или не взяли) на себя[482]. Термин «самоопределение», некогда ассоциировавшийся с освобождением бывших колоний из-под имперской власти (и получением ими национального суверенитета), теперь вошел в лексикон психологии. «Теория самоопределения» (SDT), относительно новая область социальной психологии, утверждает, что потребность человека в «компетентности, автономии и отношениях» является «универсальной и дается от рождения». Автономия, согласно эмпирическим исследователям, создавшим эту область, — «это универсальная потребность быть каузальным агентом собственной жизни и действовать в гармонии с собственной интегрированной самостью»[483]. Теория самоопределения предлагает современной секулярной, западной политической теории фантазию о самоопределяющемся индивиде в качестве универсальной, стандартной модели любого цивилизованного поведения. Эволюционная биология фундирует эту фантазию в биологии видов: предполагается, что современный индивид — результат долгого процесса «естественного отбора». Из этой перспективы эмансипация — не вопрос о свободе от прежних преград, но понимания себя в современных западных категориях, а равенство подразумевает тождественность свободных, самоактуализируюшихся индивидов.
Овеществление желания
Какой вывод мы должны сделать из того факта, что риторика демократии, стоящая на службе у глобального капитала, отныне включает язык сексуальной эмансипации и ее воображаемое отождествление с гендерным равенством? Какую работу делает этот язык? Для ответа на эти вопросы может пригодиться понятие «овеществления» — в значении, в котором его использует Кевин Флойд. Флойд заимствует этот термин у философов Франкфуртской школы, использовавших его
для обозначения некоторого заблуждения в понимании капиталистических общественных отношений; этот термин определяет сам процесс социальной дифференциации внутри капитала как в фундаментальном и объективном смысле мистифицирующий, исключающий любое критическое понимание социального[484].
Я также пользуюсь термином «овеществление» для обозначения, с одной стороны, расиализированного, культурного превращения мусульманина в «другого» и нормализации и натурализации «нашего» секулярного, западного образа жизни, а с другой, для обозначения сохраняющегося влияния христианских моральных принципов на дискурс секуляризма. Понятие овеществления может также использоваться для понимания кооптации идеалов общественных движений (и, естественно, самих движений) на службу консервативной националистической повестке. Но я хочу использовать это понятие также с еще одной целью: для того, чтобы задаться вопросом о том, что приравнивание сексуальной эмансипации к гендерному равенству раскрывает в категориях современного дискурса секуляризма.
В риторике эмансипации и равенства меня прежде всего интересует то, как сексуальное желание было отобрано (овеществлено) в качестве определяющей универсальной черты человека, заслонив все остальные атрибуты, такие как голод, духовность или разум. Эли Зарецки указывает, что в ХX веке поворот к сексуальности предложил такую критику капиталистического общества, которая постулировала «естественную жизнь мужчин и женщин вне господства общества»[485]. Нечто подобное можно найти в работах Вильгельма Райха, Нормана О. Брауна и Герберта Маркузе. Эти идеи были подхвачены дискурсом секуляризма, который считает тех, кто наиболее способен реализовать свои желания (всегда в нормативных границах, которые я обсуждала выше), наиболее подходящими для гражданства; те же, в ком эти поступки воспринимаются регулируемыми или подавляемыми чуждыми культурными предписаниями, не соответствуют условиям отбора. Вместо равенства абстрактных индивидов (исторически кодировавшегося как маскулинное) мы сегодня имеем равенство сексуально активных индивидов (представленных женскими или женственными фигурами): агентность помещается не в занятом рассуждениями разуме, а в желающих телах.
У желающих тел есть материальность, которой лишен абстрактный разум, но секс в качестве естественного общего знаменателя человеческого начала, как и разум, тоже позволяет абстрагироваться от социальных факторов сознания и материальной жизни, а также, если рассуждать психоаналитически, от всех влияний (культурных, семейных, социальных, экономических, политических, юридических, религиозных и т. д.), которые (фантазматически) встроены в бессознательные аспекты желания и наделяют его артикуляцию историей. Секс также позволяет обойти вопрос о регулировании, присутствующем в артикулировании желания. Сама приписываемая ему свобода несет в себе ограничения, как указывал Фуко[486]. Более того, желание само по себе не делает людей равными; объяснения сексуального различия, постулирующего смысл мужественности и женственности, может вывести на очень разные — и неравные — пути к реализации.
Сексуальное самоопределение — фантазия в той же мере, что и рациональное самоопределение, но между ними есть одно отличие: одно подразумевает целый спектр различных воплощений, второе — единственное мерило исполнения. Если секс — синоним избытка и удовольствия, разум коннотирует дисциплину и контроль. Именно эти качества некогда ценились как выражение рациональности — регулирование и дисциплинированный самоконтроль, — а теперь разоблачаются как репрессивные инструменты исламского фундаментализма, даже когда мусульмане изображаются кровожадными террористами, лишенными морали и сострадания.
Риторика сексуальной эмансипации и гендерного равенства, бросающаяся в глаза в дебатах об «интеграции» мусульман в странах Западной Европы, указывает на более важные изменения в том, как дискурс секуляризма представляет человека. Когда они используются в господствующем дискурсе, эмансипация и равенство стирают различие частного и публичного и привносят в политическую сферу откровенную рыночную логику: рабочая сила заменяется на сексуальную, а освобожденная сексуальность имеет мало общего с требованием репродукции, обычно ассоциирующимся с гетеросексуальными парами. Люди — субъекты и объекты желания, одновременно и потребители, и товар, натурализированные в качестве таковых. Устранение различий между публичным и частным, выход на публичную арену ранее приватных чувств и практик секса не обязательно политизирует секс. Конечно, вопросы репродуктивных прав и признание сексуальности ЛГБТ — это сугубо политический вопрос, но в то же время сама идея, что секс — нечто естественное (и потому досоциальное), способствует деполитизации. Вопрос о том, что считать желанием, снимается с соревнования за его регулирование. Секс и желание, которое его выражает, теряет любые связи с социальными и культурными ценностями, которые его определяют; таким образом, сугубо западное понятие превращается в универсальное.
Различие между действием, мотивированным разумом, и действием, мотивированным желанием, в данном случае имеет первостепенное значение; это различие между политикой и рынком. Государство больше не регулятор, оно — фасилитатор интеракций желающих индивидов. Знак их эмансипации — свобода воплощать и стремиться к исполнению своего желания (в категориях разнообразия удовольствий и вкусов), на каком бы рынке они
