Сергей Войтиков - Высшие кадры Красной Армии 1917-1921
Далее, что называется, во всей красе предстал перед чекистами гениальный Ленин, как показалось Преображенскому, поддержавший его: выступление Ильича «было проникнуто глубокой верой в партию. Он указывал, что такое поведение на конференции, которое рекомендовал Троцкий, может погубить партию, а не оздоровить её. Мы поставили вопрос о верхах и низах, а сами подадим повод думать, что «верхи» что-то скрывают. Все почувствовали, что Ильич выступает как вождь, как отец партии, который знает, как вести её в трудный момент». Тут бы самое время прослезиться, если бы не продолжение. Большинство членов Центрального комитета проголосовали за предложение Ленина, но тут «разгорелся спор о том, кто виноват в варшавском поражении, пришло ли время для наступательных войн и т.д. Ильич был за дискуссию, потому что обмен мнений — дескать делал в дальнейшем излишним предложение о назначении следственной комиссии». Кульминацией стал вывод Ленина: по его мнению, «виноват был не ЦК, давший директиву наступать и брать Варшаву, а военное командование. Оно должно было остановиться, если по стратегическим соображениям идти вперёд было опасно. Смилга телеграфировал, что 16 [августа] берём Варшаву, а ему было видней, чем ЦК и Политбюро. Можно было остановиться на Буге и подтянуть резервы». Таким образом, на заседании Политбюро глава военного ведомства и председатель Чрезвычайной комиссии по снабжению армии были категорически против наступления, Ленин, используя телеграмму Смилги, настоял на активных действиях, а виновато в неудачах всё равно оказалось военное командование.
В конце заседания каждый из партийных лидеров старательно перекладывал вину за принятие решения на другого.
Преображенский обвинил Ленина в том, что он напрасно критиковал Рыкова за упаднические настроения (фактически за правдивый рассказ о необеспеченности наступающей армии всем необходимым): «Подсчитать силы, оглянуться на тылы необходимо, если не хочешь быть битым. Командование виновато, особенно Смилга, как ответственный политический работник. Но и ЦК ошибся в расчётах. Троцкому я указал, что на решающем заседании он голосовал со всеми за продолжение наступления, а ведь именно это решало дело и привело к поражению. Наоборот, хотя мы все пятеро голосовали против Ильича в вопросе о разрыве с Антантой в связи с её посредничеством в войне, именно в этом вопросе Ильич как раз оказался прав. Отказ от посредничества не вызвал интервенции, не он привёл к поражению на фронте. Мы пятеро были правы в том, что своим голосованием говорили одно: не надо зарываться, надо бы осторожней, но прицепились при голосовании к подходящему пункту».
В ответ Троцкий посоветовал Преображенскому «говорить за себя»; «указал, что позже, когда было [ещё] не поздно, предлагал Данишевскому дать инструкции вести дело к соглашательскому миру, что Политбюро отвергло. В последнем Троцкий прав. Он оказался в этом пункте, по-моему, дальновидней остальных членов Политбюро. Но в первом не прав. Если он знал, за что голосовал в решающем заседании, то, значит, голосовал за поражение. Ведь если б посредничество мы не отвергли, а наступление на Варшаву продолжали, это нас не спасло от поражения».
Бухарин настаивал, что политической ошибки не было. ЦК правильно взял линию на переход от обороны к наступлению — «борьба ещё не закончилась»[666]. В данном случае Бухарин выражал общее «настроение в Москве в пользу второй польской войны», разделявшуюся командованием Западного фронта — тем же Иваром Смилгой, что пророчил ранее скорейшее взятие Варшавы[667].
Сталин, естественно, доказывал, что «была сделана стратегическая ошибка. Цека не может отвечать за конкретное выполнение директивы. Командование знало, что делало. Оно могло ответить на приказ: не могу»[668]. (Добавим от себя: попробовало бы во время Великой Отечественной войны командование в ответ на приказ Ставки ВГК ответить: «не могу»).
Заседание походило на фарс, с которого, кстати, и началось: оно состоялось на квартире у больного Троцкого, сидевшего в халате. Вспоминается острота князя Петра Долгорукова о привычке Николая Первого заниматься государственными делами, не слезая с унитаза.
Основным решением заседания в любом случае было единогласное голосование за заключение мира с Польшей, предложенное Троцким по итогам его поездки на врангелевский фронт и знакомства по отчётам с делами на польском фронте[669].
Политбюро решало важнейшие военно-политические вопросы. Троцкий пытался отстаивать интересы своего ведомства, но поощрение Лениным апелляций руководящих военных работников из партийной элиты в ЦК позволяло основателю РКП(б) делать Троцкого «главноответственным» практически в любой ситуации.
P.S. Ленин оказался прав, когда отказал военному ведомству в заключении перемирия с поляками во время их активного контрнаступления. 10 октября 1920 года он передал шифром только Троцкому: «Поляки фактически не могут сорвать перемирие ([А.А.] Иоффе угрозой разрыва заставил поляков отказаться от требования золота в определённой сумме (от контрибуции. — С.В.). Иоффе говорит: поляки боятся разрыва ещё больше нас»[670].
Раздел V
Платформа военной диктатуры в 1918 году
Глава 1
«Вместо реквизиционного мандата броневой автомобиль»: Петроградский десант, или Переезд Наркомвоена в Москву
В марте 1918 года Советское правительство, спасаясь то ли от наступавших германских частей, то ли от собственной социальной базы, организовало переезд высших и центральных государственных учреждений в Москву. Переезд этой махины обнажил полную неподготовленность ставшей во второй раз столицей Москвы к столь мощному «десанту». Переезд затронул, в том числе, и Наркомвоена — центральный аппарат сверхмощного ведомства, в котором на тот момент служило почти 2000 человек. На примере этого ведомства можно показать, как переезд отразился, с одной стороны — на облике революционной Москвы, с другой — на работе органов государственной власти.
Высшая военная власть после переезда обосновалась на Знаменке. Много позднее художник Юрий Анненков так описывал рабочую обитель Троцкого: «В здании Реввоенсовета, на Знаменке, поднявшись на второй этаж и пройдя по ряду коридоров с расставленными у дверей молодцеватыми подтянутыми часовыми, проверявшими пропуска с неумолимым, бесстрастным видом, я очутился в приёмной Троцкого. Огромный высокий зал был наполнен полумраком и тишиной. Тяжёлые шторы скрывали морозный свет зимнего дня. На стенах висели карты Советского Союза и его отдельных областей, испещренных красными линиями. За столом, у стены, сидели четверо военных. Зелёный стеклянный абажур, склоненный над столом, распространял по комнате сумеречный уют в деловитость.
Как только я вошёл в комнату, все четверо мгновенно встали и один из них, красивый и щеголеватый дежурный адъютант, поспешно подошёл ко мне по малиновому ковру.
— Художник Анненков? — спросил он.
— Да, — ответил я, едва удержавшись, чтобы не сказать «так точно».
— Лев Давыдович вас сейчас примет. Щеголеватый адъютант снял телефонную трубку и через несколько секунд снова обратился ко мне:
— Можете пройти в кабинет»[671].
С лета 1918 года Троцкий мотался по фронтам, и основным его домом стал известный поезд наркома по военным делам, однако ему доводилось бывать и в центре. Нет сомнения, что и тогда приёмная наркома работала без сбоев.
В начале 1918 года центральный военный аппарат дислоцировался более чем по 15 адресам Петрограда. Когда коллегия Наркомвоена получила задание овладеть Военным министерством, она даже не сразу поняла, куда следует ехать. Большую часть здания Главного штаба на Дворцовой площади, куда, естественно, направились военные «наркомы» занимало созданное при Временном правительстве Политическое управление, сотрудники которого смотрели на большевиков как удавы на кроликов. В марте свалилась напасть с переездом: новая власть спешила убежать то ли от немцев, то ли от собственной социальной базы: рабочие были крайне недовольны «пролетарским» правительством.
Эвакуацией военного имущества занималось два учреждения: Междуведомственная комиссия по использованию военного имущества (17 апреля—31 мая), и вновь образованная при Всероссийской эвакуационной комиссии (ВЭК) Центральная междуведомственная комиссия по распределению эвакуированного и демобилизованного имущества (Цемежком). В состав комиссий входили представители семи наркоматов с правом решающего голоса; с правом совещательного голоса в заседаниях комиссии принимали участие приглашённые представители ряда «заинтересованных учреждений».
