Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

нашей земли вместе с тем, на служение которым выделили вы пясреди себя всех

лучших и всех худших. Найдут себе потомки яашп ипых князей и вельмож, верою

крепких, пепоколеблеиных со времен крещения Руси, и будут с ними одно стадо, под

единым пастырем, Христомъ".

Таков действительно был приговор живых представителей Малороссии от лица

усопших, сказавшийся в „покорных петитахъ",•— тех представителей, которых нам не

стыдно называть Малорусским Народом,— и этот приговор оказался

безапелляционным.

Не чуял в душе ничего подобного глава наших отверженцев, Ддам ТИисель.

Склоняя короля к уничтожению унии, он, со всею сплою своего красноречия, уверял

его, что сам он, Кисель, по милости Божией, благоприятствует католической вере

(klorej и ja za lasku Boza przyjacielem jestem), и что переход из обряда в обряд равен

перемене одной одежды на другую. Он писал, как о деле, известпом королю иезуиту,

что лет пятнадцать трудился с Оссолпнским над соглашением православия с

католичеством, и что эти труды оперлись о самый Рим (i te ргасе о sam Rzym орлиї у

sio), Он, очевидно! считал соединение малорусской церкви с польскою только делом

времени, в виду совершившагося уже соедипепия национальностей. Но католический

Рим не делал попятного шага в своих притязаниях, чего бы они ни стоили

подчинившимся им народам, и, как увидим ниже, потребовал от своих добровольных

рабов, Поляков, защиты „дела Божия", не обращая внимания на дела человеческие.

16В

Зато и с другой стороны проявилась необычайная напряженность религиозного,

вернее сказать—церковного чувства. Кто и благоприятствовал до сих пор, подобно

Киселю, римской пропаганде в её апрошах, как его приятель, Сильвестр Косов, и те

теперь молчали, идучи следом за массою киевского духовенства. По общей участи

высоких идей, осуществляющихся в низменной среде, наше малорусское православие

потеряло много той чистоты, которою сияло в трудную для него эпоху Вншенского и

Борецкого: но тем не менее дух его проповеди оставался несоединимым с духом

проповеди римской, по своей противоположности, и каковы бы ни были наши

православники вообще, но между ними не переводились ни такие молчальники, каким

был Исаия Копинский, ни такие застолпНИКИ, каким видим мы вопиющего в

польскорусской пустыне Афанасия Филиповича. „Соль земли" не могла обуять в

Малороссии, и „свет мира" не мог погаснуть в удаленных от мирской суеты убежищах

богословия.

Знали это римские прелаты по многолетней стойкости Малороссии на своей вере, и

стали в упор против нашей национальной церкви по вопросу о том, чтобы „не быть и

самому имени уиии". При певозможности покорить русскую схизму духовными

средствами, они действовали средствами вещественными, казуистическими. Они

опирались на законы, установленные беззаконно, и говорили: „Уния е римскою

церковью установлена в национальном синоде и утверждена святым отцом: пускай

таким образом и уничтожается". Другими словами это значило: скорее должна

погибнуть Польша, чем прекратиться римское беззаконие в Польше. Считая волю

святого отца законом, а противящихся ей беззаконными, Поляки сделались патриотами

во имя погибельной для них римской политики. Папское знамя заменило у них

национальное, а церковь запяла место государства. Чего боялась при Владиславе

шляхта, то постигло ее при Яне Казимире: Польша перестала быть государством

светским, а это вело неизбежно к тому, чтоб она и совсем исчезла с карты государства.

В последнем заседании чрезвычайного сейма, 24 декабря, была объявлена

церковная война всеми голосами. В ксендзовско-патриотическом энтузиазме,

правительствующая шляхта решила — не только собирать подати для уплаты

регулярному войску, по созвать и поенолитое рушение. Явилось единодушие в

постановлепих, единодушие в пожертвованиях, явилась даже строгость относительно

собирания налогов.

164

.

В ответ на покорные petita Хмельницкого, представлявшие теперь уже ультиматум

ие только Казацкого, но и Малорусского Народа, король отправил Украинскому

Коммиссару Киселю ультиматум палевий, для предъявления Хмельницкому. От

козацкого гетмана паны требовали, чтоб он прежде всего (ante omnia) отрекся и

отступил от всех союзов (foedera) с шиоземцамп, и чтобы войска свои вел туда, куда

ему будет повелено, а именно против Порты, еслиб то было нужно. „Ибо оигь“ (писал

король Адаму Киселю) „запрет (auctoravit) шею свою в новые присяги язычникам, и

сам же нам в письме своем хвастливо (jactanter) об этом сообщает, говоря, что никто

этого союза пе разорвет. Вот какие задатки мира со стороны самого Хмельницкого! Что

же касается веры, то такой мир скорее можно назвать крайним порабощением (extremae

imago servitutis): Русину, который желает быть ушитом, он велит быть дизунитонъ".

На это Кисель мог бы отвечать, что паны, с королями СВОИМИ, никому не

повелевали быть ушитом, или католиком, однакож сделали так, что теперь он один

только из православных сидел в сенаторских креслах, которые в среде литовских

сенаторов принадлежали прежде, за исключением одного или двух, православным и

протестантам. Но Кисель был конфидентом Оееолинского, Могилы и Косова но тем

трудам, которые „оперлись о самый Римъ". Он высказал одиу только правду, да и то ие

королю. Убеждая Раздеовского, теперь коронного иодкаицлера, сделать попытку к миру

и после козацкого задора, и сожалея, что приласкали православных духовных, он

писал: „Скажем другу правду: ссорят нас духовные с обеих сторонъ", и этим

подтвердил слова пьяного Вешняка.

Рядом с достопамятным изречеииеы об упитах, королевские советники написали от

имени короля к Адаму Киселю следующее: „Что касается войска, то какая в том

справедливость, что нашим хоругвям и в собственных стоянках не дозволяють сидеть у

ЛИНИИ, а козаки присвоили себе право вымышлять и указывать Ляхам границы? А в

новой козацкой милиции какое это равенство и какая оезопаспость (jaka to paritas, jaka

securitas), когда против пашей воли и вышиечики, ИИ реестровые пользуются свободой

и саблей, а Речь Посполитая остается при умеренном войске"?

Наны, строители Польши из русских развалин, видели в чужом глазу сучек, а в

собственном не замечали и бревна. Злоупотребления нравственным правом далеко

превышали в Речи

.

165

Посполитоии вытекавшие из них злоупотребления революционным бесправием.

Уверенные в своей правоте, правительственные паны писали теперь от имени короля к

Адаму Киселю: с энтузиазмом, достойным благоразумнейшего дела, что „сильно

уповают на Бога, подавшего им в руки меч па оборону добрых и покаранье злыхъ", и

повелевали Киселю, дождавшись другого коммиссара, Станислава Ланцкороиского,

потребовать от Хмельницкого в заложники детей его для обеспечения коммиссии среди

черни и Козаков. Они надеялись устрашить Хмельницкого сеймовым постановлением о

двояком вооружении.

Здесь надобно вспомнить, что в их среде не стало того, кто, как видим, не нанрасио

уверял папу, что Поляки больше занимаются борьбой с гражданами своими за веру,

нежели безопасностью и целостью общего отечества. Оссолннский почил от славных и

вредоносных дел своих 9 августа 1650 года. Дошедшие до нас пасквили говорят, что

смерть поздно освободила от него Польшу, а соучастник шашней его, Ян Казимир,

редко бывал так весел как в деиь его смерти: Оссолииский унес в могилу не одну тайну

могущественнейшего и непобедимого монарха. Канцлерство сделалось теперь

достоянием лица духовного бискуна Андрея Лещинского.

Ксендз канцлер уведомлял Киселя, что козацкими коммиссарамн назначены

большею частью те, которых он сам предложил; что инструкция предстоящей ему

коммиссии будет двоякая: одна явная, другая тайная; что первая уже готова, но

составление второй требует больше времени и хлопот. Но его словам, паны искренно

желали мира, но готовили и регулярное войско, и посполнтое рушение. Если удастся

склонить Хмельницкого к миру, то оба войска, козацкое и панское, немедленно

выстуият против неприятеля Св. Креста.

Таким образом Шляхетский народ, заплатив так дорого за свое противодействие

Турецкой войне Владислава IV, теперь был готов осуществить его намерение.

Немудрено, что правительственные пигмеи, с пигмеем королем во главе, стали

титуловать уничиженного ими короля Владиславом Великим.

От 5 января 1651 года Ян Казимир публиковал первые вицы, долженствовавшие