Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)
служить и за вторые, с тем чтобы шляхта, по получении третьих, садилась на коня.
14 февраля послан был сендомирский каштелян, Станислав Витовский, в Москву с
просьбою, чтобы царские бояре сносились с королевскими полководцами и дозволяли
добывать у себя съестные
166
припасы; чтобы было дозволено польскому войску проходить через Московскую
Землю; чтобы донские Татары царские ударили на Крымских и Ногайских, когда
королевское войско наступит на неприятеля.
Кисель заблаговременно убрался из Киева и, в ожидании результатов
чрезвычайного сейма, жил в своей Гоще. Он был так болен хирагрою, что писал чужой
рукою и, между прочим, хлопотал о пожаловании ему богуславекого староства,
выставляя свою цноту в таком виде, что возбуждал смех даже в варшавских своих
приятелях. Он спекулировал любовью к отечеству до самой смерти, и в этом смысле
был истинный Поляк, о котором русский поэт сказал:
„Не верю чести игрока,
Любви к отчизне Поляка".
В числе подвигов, которыми Кисель гордился и которые паны, по своей женской
доверчивости, считали чем-то еерьозным, были его переговоры с Хмельницким. Из
Гощи он уведомлял короля, что убедил Хмельницкого отказаться от своего „пового,
несносного требования в его петиции и от всяких враждебных действии", причем
представлял изобретенные им средства, какими возможно умиротворить его
сумасбродиое варварство (vesanam barbariam) по предмету вышеозначенной просьбы.
(Так относился Кисель к церковной унии). Он разослал универсал и к обывателям
Киевского воеводства, обнадеживающий их в успехе его коммиссарскпх внушений
тому, кто столько раз уже и словом, и самим делом заявил, что удовлетворится только
тогда, когда погубит и самое имя польское. В качестве „охранителя мира", как величал
себя Кисель, он был похож на слепого сторожа горючих материалов. Король писал к
нему, что козаки хозяйничают и за линией, а с другой стороны наказный брацлавский
полковник, Кривенко, еще в ноябре жаловался брацлавскому воеводе, Лянцкоронскому,
на панов-жолнеров, что они переходят за козацкую линию, берут провиант, грабят
людей, причиняют козакам нестерпимые обиды и называют своими местечки Морахву,
Красное и другие, уступленные козакам по Зборовскому договору. Теперь же по всей
Польше тысячи голосов повторяли елова королевского воззвания: „Уповаем сильно на
Бога, подавшего нам в руки меч на оборону добрых и на покаранье злыхъ", разумея под
добрыми шляхту и католиков,
.
167
а под злыми—Козаков и схизматиков. Недоставало только несчастного случая,
чтобы горючие материалы воспламенились.
Слова Вешняка и слова Киселя, сказанные одним в пьяном, а другим в трезвом виде
о духовенстве, ссорящем вооруженные массы с панской и с козацкой стороны,
поясняют многое в истории Польской Руины. Мы знаем, как давно козаки пачали
хлопотать о том, чтобы поднять и мещан и селян против душманов и душохватов,
вообще—против Ляхов не только римской и немецкой, но и русской веры. Последних
они обрекли на изгнание и на истребление не за веру и не за панство, а за то, что их
русские кости обросли польским мясом. Злоствые посевы в сердцах поспольства, как
со стороны поповствующих, так и со стороны козакующих, принесли теперь обильный
урожай, и потому-то Хмельницкий войну за свои личные обиды соединил с войной за
христианскую веру.
То же самое происходило и с противной стороны. Боги к богам всегда завистливы.
Были завистливы и все творившие богов по образу своему и по подобию. Но нигде и
никогда божеская зависть не доходила до таких крайностей, как в католическом свете
XYI и XYII столетий. Нигде и никогда по являлась опа среди Славян в таком
погибельном бессмыслии, как в Польпие. При Владиславе IY в следствие терпимости
королевского правительства, она упала было до того, что католическая шляхта даже на
сейме проклинала папу. Но иезуит-король во всем потакал духовенству и его дикой
политике, а Хмельницкий, взявши кровавой рукой чистое знамя малорусского
православия, подливал масла в пылающий фанатизм католической партии.
Варшавский Аноним, очевидно ксендз, вписал в историю Польского Разорения
красноречивую страницу, когда пришлось ему описывать чрезвычайный сейм. По его
взгляду на католичество и православие, даже Кисель был враг римского папы, и
письмом, убеждающим короля к церковпнм уступкам, оскорблял религиозное чувство
Поляков.
„В этом письме" (говорит он) „дух схизмы бьет на униатскую веру, так как и сам он
был схизматик. Кисель говорит: пускай восточная и западная церковь будут одна
овчарня: ибо глава обеихъ—Христос, преемство у обеих идет от апостолов, одни
святые учители и одно учение; одна без другой не может существовать; в церемониях и
обрядах различаются по различию языков, но это не беда, когда они имеют: одни
основания и начала отъ
168
.
Господа Христа; и для чего же пороть Христову ризу не сшитую, называя
(последователей той и другой) унитами и дпзунвтами? для чего разделять церковь,
которую соединил Бог? Когда мы примем и утвердим это основание, то не будет
разнипы в словах, не будет и диссиденции между народом, исчезнет соревнование,
прекратится война.
„Кисель" (продолжает фанатик) „призвал во свидетели тех, которые вместе с ним
трудились над Зборовским миром: они де согласились на уничтожение имени унии, но
исполнить это обещали его товарищи словесно, не включая в публичный документ
мира, дабы это было благодеянием согласного отечества, не вынужденным козацкою
войною. Если де стоят этого тридцать униятских церквей, чтобы разорить и
опустошить несколько тысяч храмов благочестивых, и чрез то погубить ' миллионы
христианских душ; если эта малая летороль, отщепленная от греческой и не прирослая
к римской, будет разумным основанием такой тяжкой войны, то лучше теперь
совещаться о безопасности жизни и здоровья, а потом, успокоив отчизну, созвать на это
синод, удовлетворяя волю духовенства, и на нем обсудить это различие".
„В ответ на это" (говорит Аноним) „поднялся страшный крив в Посольской Избе
(не в Сенаторской, состоявшей па половину из бискупов, а в Посольской, где заседали
представители светской шляхты)". Как козел не будет бараном (завопила шляхта), так
схизматик не будет искренним охранителем катоипческой веры; а тот, кто принадлежит
к одной и той же вере с хлопами, не может оборонять шляхетские вольности. Вера это
дар Св. Духа; Дух Святый ото иероглиф вольности: где хочет и как хочет, дает он
вдохновение. Как! для схизматиков да для обжорства и бунтов глупого хлопства,
сделать невольниками шляхту и не дозволить им так веровать, как повелевает Святый
Дух, а так (пусть веруют), как предписывает сумасшедшая и пьяная голова
Хмельницкого, под предлогом обороны веры (prelext zmysliwszy obronv wiary)! Вот
какой проявился новый доктор чертовской академии! Недавно выпущенный на волю
чернорабочий хлоп отнимает у Поляков дар Божий, святую веру. Если ие правится (им)
слово уния, то (нам) не нравится схизма. Пускай же отрокутся учения своего
схизматика патриарха, оскверненного ариянскими ересями безумца, посвященного
бисурманскою властью, йвсе соединятся с западною церковью и назовутся
правоверными: на это Польша согласится легко, а Кисель, киевский воевода, пускай не
будет проповедником козац-
.
169
КИИГО учения, если хочет быть в числе польской птляхты, а не в звионте козацкого
бупта“!
Вот под каким знаменем выступила наконец Полыпа! под знаменем развратителей
её государственности, общественности и семейности. Свободный паче всех народов
Шляхетский Народ не признавал свободы совести в том народе, который раньше его
принял христианство, и даже родоначальников польского имени видел крещенными по
обряду церкви греческой. Признав девизом своим религиозную нетерпимость и
проповедуя веру, как магометане, с мечем в руке, Поляки оправдали козацкое
вмешательство в церковные дела, и поставили московского царя в необходимость
отстаивать присвоивасмьте папистами владимировские и ярославовскиехрамы.
Но в составной польской нации было много иноверцев-иноплеменников, которые
худой мир предпочитали доброй ссоре, и овито способствовали образованию
коммиссии для переторжек с Хмельницким. С другой стороны и между козаками были
такие, которые высказывали втайне, что Хмельницкий посягает на то, что ему не
