Миф о «застое» - Алексей Владимирович Самсонов
Хрущёв пришёл на выставку 1 декабря. Его сопровождал Президент Академии художеств Серов и руководитель МОСХа Мочальский.
Хрущёв осмотрел картины на первом этаже, был очень доволен, картины ему понравились. Он пошёл на второй этаж, где увидел выставку абстракционистов. Он осмотрел выставку, сказал, что она ему не понравилась, и пошёл к выходу.
То есть повёл себя, как нормальный посетитель – нравиться/ не нравиться. Как видим, Хрущёв даже и не думал ругаться. Думаю, в этот момент «художники» напряглись – ведь провокация срывается и о них, гениях, никто не узнает!
И тут кто-то начал уговаривать Хрущёва не уходить, а высказать своё мнение. К сожалению, я не знаю, кто это был.
На что рассчитывали организаторы выставки и провокации Ильичёв и Серов? На то, что Никите эти «картины» не понравятся и он начнёт ругаться и поносить художников, тем самым невольно сделает им рекламу. Но организаторы выставки слабо верили в свой успех, было мало надежды на то, что Первый публично начнёт выражать свои чувства (так сперва и получилось). Но тем не менее этот их расчёт блестяще оправдался.
Вернувшись в зал, Хрущёв стал высказывать своё мнение и разошёлся: «Это педерастия в искусстве», «Если вам нравится Запад, то езжайте туда»; Неизвестному: «Сколько вы металла извели! Хочется плюнуть». Злой Хрущёв и его окружение убежали с выставки. Затем со второго этажа сбежал Серов, крича: «Случилось невероятное: мы выиграли! Они проиграли, мы выиграли, выиграли!»
Показательно, что Хрущёва всё время провоцировал Суслов.
«Хрущёв: “Да что вы говорите, какой это Кремль! Это издевательство! Где тут зубцы на стенах – почему их не видно?”, “Очень общо и непонятно. Вот что, Белютин, я вам говорю как Председатель Совета Министров: всё это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!” Наступившая пауза действовала на всех. А то, что я (То есть Белютин. – Л. С.), не выдержав, после слов “это не нужно советскому народу” повернулся к Хрущёву спиной, ещё больше накалило обстановку. И Суслов, откровенно заинтересованный в дальнейшем её обострении, решил снова сыграть на мне. Его голос был мягок и хрипловат: “Вы не могли бы продолжить объяснения?” – “Пожалуйста”, – сказал я, глядя в его умные холодные глаза, загоревшиеся, как у прирождённого игрока. “Эта группа считает, что эмоциональная приподнятость цветового решения картины усиливает образ и тем самым создает возможность для более активного воздействия искусства на зрителя”. – “Ну а как насчёт правдивости изображения?” – спросил Суслов. “А разве исторические картины Сурикова, полные неточностей, образно не правдивы?” Возникала дискуссия, где недостаточные знания ставили Суслова в слишком неудачное положение ученика, и он круто повернул. “А что это изображает?” – спросил он, показывая на жутковатый пейзаж Вольска Виктора Миронова. “Вольск, – сказал я. – Город цементных заводов, где всё затянуто тонкой серой пылью и где люди умеют работать, будто не замечая этого”. Хрущев стоял рядом, глядя то на одного, то на другого, словно слова были теннисными мячами и он следил за силой ударов. “Как вы можете говорить о пыли! Да вы были когда-нибудь в Вольске?” – почему-то почти закричал Суслов. В голосе его была неожиданная страстность, и я даже подумал, не был ли он там первым секретарем городского комитета партии. “Это не фантазия, а пейзаж с натуры, – сказал я. – Вы можете проверить”. – “Да там все в белых халатах работают! Вот какая там чистота!” – продолжал кричать Суслов… Белые халаты… Я вспомнил этот город, серый, с чахлыми деревцами. Пыль, которая была видна за много километров. “Да что это за завод? Тут изображен ‘Красный пролетарий’ да? Так почему же у него столько труб? У него их только четыре”, – не унимался Суслов. Его уже явно наигранное возмущение должно было показать, что он полностью согласен с Хрущевым в том, что “мазня” еще к тому же компрометирует советскую промышленность. “При чем здесь трубы? Художник, создавая образ города, имел право для усиления впечатления написать несколько лишних труб”, – сказал я. “Это вы так думаете, а мы думаем, что он не имел права так писать”, – продолжал Суслов».
На следующий день, 2 декабря, у Манежа выстроилась огромная очередь. Люди хотели увидеть то, что вызвало гнев Хрущёва. В результате «картины» и статуи, которые видел только узкий кружок, увидела вся Москва, и не только: о выставке рассказали центральные газеты, радио, иностранные корреспонденты (что было одной из главных целей).
По итогам выставки председатель КГБ В. Семичастный написал на имя Хрущёва записку о том, что после всего случившегося говорит интеллигенция о нём. В записке мелькали формулировки типа: «кукурузник», «Иван-дурак на троне», «бесшабашный украинский мужик». Видимо, эта записка задела Хрущёва и на встречах с интеллигенцией он высказал всё, что о ней думает.
Эти выставка и записка были частью заговора, направленного на дискредитацию советского строя в лице его руководителя, а также на дискредитацию самого Хрущёва, который «сделал дело – и может гулять смело». Действительно, вскоре его сняли.
«Творческая интеллигенция», в данном случае безобидные абстракционисты, была использована «втёмную» как таран.
Хрущёв же поддался на провокацию, благодаря которой «случилось невероятное: мы победили!»
Результатом заговора было то, что «шестидесятники» из малочисленных групп
