Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Расстроенное здоровье и последняя болезнь Севера воспла­менили в душе Каракаллы его необузданное честолюбие и дикие страсти. Горя нетерпением царствовать и будучи недо­волен тем, что ему придется разделить власть с братом, он несколько раз пытался сократить жизнь своего престарелого отца и старался, но без успеха, возбудить бунт в армии. Север не раз осуждал неблагоразумную снисходительность Марка Аврелия, который мог бы одним актом правосудия из­бавить римлян от тирании своего недостойного сына. Нахо­дясь точно в таком же положении, он узнал на опыте, как су­ровость судьи легко заглушается отцовской привязанностью. Он собирался с силами, он угрожал, но казнить он был не в состоянии, и этот последний и единственный случай, когда он выказал свое милосердие, был более пагубен для импе­рии, нежели длинный ряд его жестокостей. Его душевная тревога усилила его физические страдания; он с нетерпением желал смерти и ускорил ее этим нетерпением. Он умер в Йорке на шестьдесят пятом году своей жизни и на восемнад­цатом году славного и счастливого царствования. В свои по­следние минуты он советовал сыновьям жить в согласии и поручил их армии. Его спасительный совет не дошел не толь­ко до сердца, но даже до ума запальчивых юношей, но более послушные войска, не забывшие своей клятвы в верности, исполнили волю своего умершего повелителя: они не подда­лись настояниям Каракаллы и провозгласили обоих братьев римскими императорами. Вновь назначенные монархи скоро оставили каледонцев в покое, возвратились в столицу и от­дали божеские почести праху своего отца; и сенат, и народ, и провинции с радостью признали их законными государями. Старшему брату, как кажется, были предоставлены некото­рые преимущества ранга, но оба они управляли империей с равной и самостоятельной властью.

Такое разделение верховной власти могло бы сделаться ис­точником раздоров даже между двумя братьями, связанными самой нежной взаимной привязанностью. Оно не могло долго продолжаться между двумя непримиримыми врагами, кото­рые и не желали примирения, и, если бы оно состоялось, не могли бы верить в его искренность. Очевидно, что только один из них мог царствовать и что другой должен был погиб­нуть; каждый из них приписывал своему сопернику такие же замыслы, какие питал в собственной душе, и каждый из них с самой недоверчивой бдительностью охранял свою жизнь от яда или меча. Их быстрый переезд через Галлию и Италию, во время которого они никогда не были за одним столом и не спали в одном доме, познакомил провинции с отвратитель­ным зрелищем братской вражды. После своего прибытия в Рим они немедленно разделили между собою обширный императорский дворец. Все сообщения между их апартамен­тами были закрыты, двери и проходы были тщательно ук­реплены, и часовые сменялись с такой же аккуратностью, как в осажденном городе. Императоры встречались только на публичных церемониях и в присутствии огорченной матери, и при этом каждый из них был окружен многочисленной воо­руженной свитой. Даже в этих случаях придворный этикет не мог скрыть от глаз присутствующих кипевшей в их сердцах злобы.

Так как эта тайная вражда отзывалась на всех делах госу­дарственного управления, то враждующим братьям предложили проект соглашения, по-видимому одинаково выгодный для обоих. Ввиду того что примирение между ними было невозможно, им посоветовали разобщить свои интересы и раз­делить между собой империю. Условия такого соглашения уже были установлены с некоторой точностью. Было решено, что Каракалла, в качестве старшего брата, удержит за собой обладание Европой и Западной Африкой и предоставит гос­подство над Азией и Египтом Гете, который мог избрать для своей резиденции Александрию или Антиохию, мало уступавшие самому Риму по своему богатству и значению; многочисленные армии, постоянно расположенные лагерем по обеим сторонам фракийского Босфора, охраняли бы границы двух враждующих монархий; сенаторы европейского происхождения признали бы своим государем римского императо­ра, а те из них, которые были родом из Азии, последовали бы за восточным императором. Слезы императрицы Юлии прекратили переговоры, одна мысль о которых наполняла сердце каждого римлянина удивлением и негодованием. 0бширные завоеванные страны были так тесно связаны между собой рукою времени и политики, что пришлось бы прибегать к самому крайнему насилию, чтобы оторвать их одну от другой. Римляне имели полное основание опасаться, что междоусобная война скоро соединит разрозненные члены под властью одного повелителя и что, если бы такое разделе­ние провинций сделалось постоянным, оно привело бы к рас­падению империи, единство которой до тех пор постоянно было неприкосновенным.

Если бы это соглашение было приведено в исполнение, повелитель Европы скоро сделался бы завоевателем Азии, но Каракалла достиг путем преступления более легкой победы. Он притворился, будто не может устоять против настоятель­ных просьб матери, и согласился на свидание в ее апартамен­тах с братом под видом готовности к примирению. В то время как они разговаривали друг с другом, несколько центурионов, спрятавшихся в комнате, устремились из своей засады с обнаженными мечами на несчастного Гету. Растерявшаяся мать обняла его своими руками, чтобы предохранить от опас­ности, но во время бесполезной борьбы была ранена в руку, обрызгана кровью своего младшего сына и видела, как ее старший сын словами и собственным примером возбуждал ярость убийц. Лишь только преступление было совершено, Каракалла устремился скорыми шагами и с ужасом на лице в лагерь преторианцев, как в свое единственное убежище, и пал ниц перед статуями богов-покровителей. Солдаты под­няли его и стали утешать. Дрожащим от волнения и нередко прерывавшимся голосом он сообщил им о своем спасении от угрожавшей ему опасности, постарался уверить их, что ему удалось предупредить замыслы своего врага, и объявил им, что решился жить и умереть вместе со своими верными вой­сками. Гета был любимцем солдат, но сожаления с их сторо­ны были бы бесполезны, а отмщение было бы опасно; к тому же они все еще не утратили уважения к сыну Севера. Их не­удовольствие выразилось лишь в бессильном ропоте и затих­ло, а Каракалла скоро убедил их в справедливости своего де­ла, раздав им сокровища, накопленные в царствование его отца. Для поддержания своего могущества и для своей бе­зопасности он нуждался только в расположении солдат. Коль скоро они приняли его сторону, сенат был вынужден выра­жать ему свою преданность. Это рабски покорное собрание всегда было готово подчиниться приговору фортуны, но так как Каракалла старался смягчить первые взрывы народного негодования, то он отнесся к памяти Геты с приличным ува­жением и приказал похоронить его с почестями, подобающи­ми римскому императору. Потомство предало забвению пороки Геты из сострадания к его несчастной участи, и мы, со своей стороны, смотрим на этого молодого государя как на невинную жертву честолюбия его брата, охотно забывая, что он не совершил точно такого же отмщения и убийства не по­тому, что не хотел, а потому, что не мог.

Рис. Гета.

Преступление Каракаллы не осталось безнаказанным. Ни деловые занятия, ни развлечения, ни лесть не были в состоя­нии заглушить в нем угрызений совести; он сам признавал­ся, что в минуты душевных страданий его расстроенному во­ображению представлялось, будто его отец и брат гневно встают из гроба и осыпают его угрозами и упреками. Сознание своей вины должно бы было внушить ему желание за­гладить своими добродетелями воспоминания о том, что случилось, и тем доказать перед целым миром, что одна только роковая необходимость могла заставить его совершить столь страшное дело. Но душевные страдания Каракаллы навели его лишь на то, что он стал истреблять все, что могло напо­минать ему о его преступлении или о его убитом брате. Воз­вратившись из сената во дворец, он застал свою мать в обще­стве нескольких знатных дам, оплакивавших преждевремен­ную смерть ее младшего сына. Разгневанный император при­грозил им немедленной смертной казнью; эта угроза была приведена в исполнение над последней дочерью Марка Авре­лия Фадиллой, и даже сама Юлия была вынуждена прекра­тить свой плач, удерживать свои вздохи и обращаться к убийце с радостной и одобрительной улыбкой. Полагают, что более двадцати тысяч человек обоего пола были казнены смертью под тем пустым предлогом, что они были в дружбе с Гетой. Ни телохранители Геты, ни его вольноотпущенные, ни министры, занимавшиеся с ним делами управления, ни товарищи, с которыми он проводил часы досуга, ни те, кото­рые получили от него какую-нибудь должность в армии или в провинциях, ни даже многочисленные подчиненные этих последних не избежали смертного приговора, под который старались подвести всякого, кто имел какие-либо сношения с Гетой, кто оплакивал его смерть или даже только произно­сил его имя. Гелвий Пертинакс, сын носившего это имя го­сударя, был лишен жизни за неуместную остроту. Единст­венным преступлением Фразея Приска было его происхож­дение от такого рода, в котором любовь к свободе была, так сказать, наследственным отличием. Наконец все личные поводы для клеветы и подозрения истощились, и, когда како­го-нибудь сенатора обвиняли в том, что он принадлежит к числу тайных врагов правительства, император считал до­статочным доказательством его виновности тот факт, что он человек богатый и добродетельный. Установив такой прин­цип, он нашел ему самое кровожадное применение.