Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Север имел основание опасаться, что, в то время как он бу­дет занят войной на Востоке, легат Британии переправится через пролив, перейдет через Альпы, займет вакантный им­ператорский престол и воспротивится его возвращению, опи­раясь на авторитет сената и на военные силы Запада. Дву­смысленный образ действий Альбина, выразившийся в не­принятии императорского титула, открывал полный простор для ведения переговоров. Забыв и свои патриотические заяв­ления, и свое стремление к верховной власти, этот легат принял зависимое положение от Цезаря как тираду за свой пагубный нейтралитет. Пока борьба с Нигером не была дове­дена до конца, Север всячески выражал свое уважение и внимание к человеку, гибель которого была решена в его уме. Даже в письме, в котором он извещает Альбина о победе над Нигером, он называет Альбина своим братом по душе и товарищем по управлению, передает ему дружеские привет­ствия от своей жены Юлии и от своих детей и просит его под­держивать в войсках и в республике преданность их общим интересам. Лицам, отправленным с этим письмом, было при­казано приблизиться к Цезарю с уважением, испросить у не­го частную аудиенцию и воткнуть их мечи в его сердце. Заговор был открыт, и слишком доверчивый Альбин наконец переправился на континент и стал готовиться к неравной борьбе с противником, устремившимся на него во главе испытанной и победоносной армии.

Трудности, с которыми пришлось бороться Северу, по-ви­димому, были незначительны в сравнении с важностью его военных успехов. Только два сражения - одно близ Геллес­понта, а другое в узких ущельях Киликии - решили судьбу его сирийского соперника, причем европейские войска выка­зали свое обычное превосходство над изнеженными урожен­цами Азии. Битва при Лионе, в которой участвовали сто пятьдесят тысяч римлян, была одинаково гибельна для Альбина. Мужество британской армии долго и упорно боролось со стойкой дисциплиной иллирийских легионов. Были минуты, когда казалось, что Север безвозвратно загу­бил и свою репутацию, и самого себя, но этот воинственный государь сумел ободрить свои упавшие духом войска и снова двинуть их вперед к решительной победе. Этим достопа­мятным днем война была кончена.

Междоусобные войны, раздиравшие Европу в более близ­кие к нам времена, отличались не только свирепостью враж­ды между борющимися сторонами, но и упорной настойчиво­стью. Они обыкновенно велись из-за какого нибудь принци­па или по меньшей мере возникали из-за какого-нибудь предлога, основанного на религии, на привязанности к сво­боде или на чувстве долга. Вожаками их были люди из высшего сословия, обладавшие независимым состоянием и нас­ледственным влиянием. Солдаты сражались как люди, заин­тересованные исходом борьбы, а так как воинственное наст­роение и свойственное политическим партиям рвение одушевляли всех членов общества, то побежденный вождь был немедленно заменяем кем-нибудь из своих приверженцев, готовым проливать свою крою за то же самое дело. Но рим­ляне сражались после падения республики только из-за вы­бора своего повелителя. Под знамена какого-нибудь попу­лярного кандидата на императорский престол иные, и очень немногое, стекались из личной преданности, иные из страха, иные из личных расчетов, но никто из-за принципа. Леги­оны вовлекались в междоусобицы не духом партий, а щедры­ми подарками и еще более щедрыми обещаниями. Пораже­ние, отнимавшее у вождя возможность исполнить свои обя­зательства, освобождало его последователей от продажной присяги в верности и заставляло их заблаговременно поки­дать погибшее дело ради своей личной безопасности. Для провинций было безразлично, от чьего имени их угнетали или ими управляли; они повиновались импульсу, исходив­шему от господствовавшей в данную минуту власти, и лишь только эта власть должна была преклониться перед превосходством чьих-либо сил, они спешили вымолить прощение у победителя, который был вынужден для уплаты своего гро­мадного долга приносить самые виновные провинции в жерт­ву алчности своих солдат. На обширном пространстве Рим­ской империи было очень мало укрпленных городов, спо­собных служить оплотом для разбитой армии, и вовсе не бы­ло ни таких личностей, ни таких семейств, ни таких корпо­раций, которые были бы способны без поддержки со стороны правительства поправить дела ослабевшей партии.

Впрочем, во время борьбы между Нигером и Севером один город представлял почтенное исключение из общего прави­ла. Так как через Византий шел один из главных путей, сое­динявших Европу с Азией, то этот город был снабжен силь­ным гарнизоном, а в его гавани стоял на якоре флот из пяти­сот судов. Но стремительность Севера разрушила этот хо­рошо задуманный план обороны; он предоставил своим гене­ралам осаду Византия, завладел плохо оберегаемым перехо­дом через Геллеспонт и, горя нетерпением померяться с ме­нее недоступным врагом, устремился навстречу своему со­пернику. Византий, атакованный многочисленной и посто­янно увеличивавшейся армией, а впоследствии и всеми мор­скими силами империи, выдержал трехлетнюю осаду и ос­тался верным имени и памяти Нигера. И граждане, и солда­ты (нам неизвестно, по какой причине) сражались с одина­ковым ожесточением; некоторые из главных военачальников Нигера, не надеявшиеся на милосердие победителя или не желавшие унижать себя просьбой о помиловании, укрылись в этом последнем убежище, укрепления которого считались неприступными и для обороны которого один знаменитый инженер воспользовался всеми усовершенствованиями по части механики, какие были известны древним. В конце концов Византий был взят голодом. Должностные лица и солдаты были лишены жизни, стены были разрушены, при­вилегии были отменены, и будущая столица Востока превра­тилась в открытую со всех сторон деревню, поставленную в унизительную зависимость от Перинфа.

Историк Дион, восхищавшийся цветущим положением Ви­зантия и оплакивавший его разрушение, обвинял Севера в том, что он отнял у римского народа самый сильный оплот против варваров Понта и Азии. Основательность этого за­мечания вполне оправдалась в следующем столетии, когда готский флот переплыл Евксинский Понт и проник через не­защищенный Босфор в самый центр Средиземного моря.

Нигер и Альбин были захвачены во время бегства с поля битвы и преданы смерти. Их участь не возбудила ни удивле­ния, ни сострадания. Они рисковали своей жизнью в надежде достигнуть верховной власти и поплатились тем же, чем заставили бы поплатиться своего соперника, а Север не имел никаких притязаний на то высокомерное душевное величие, которое позволяет побежденному противнику доживать свой век частным человеком. Но его мстительность, подстрекае­мая алчностью, вовлекла его в такие жестокости, которые не оправдывались никакими опасениями. Зажиточные жители провинций, не питавшие никакого личного нерасположения к счастливому кандидату на престол и лишь исполнявшие приказания поставленного над ними наместника, были нака­заны или смертью, или ссылкой и непременно конфискацией их имений. Многие из азиатских городов были лишены своих старинных привилегий и должны были внести в казну Севе­ра вчетверо больше, чем они платили на нужды Нигера. Пока война не была доведена до решительной развязки, жестокосердие Севера сдерживалось в некоторой мере и неу­веренностью в будущем, и его притворным уважением к се­нату. Голова Альбина, присланная вместе с угрожающим письмом, дала знать римлянам, что он решился не щадить ни одного из приверженцев своих несчастных соперников. Он был раздражен не лишенными основания подозрениями, что он никогда не пользовался искренней преданностью сената, и, обнаруживая свое нерасположение к этому собранию, ссылался на только что открытую изменническую перепи­ску. Впрочем, он по собственному побуждению помиловал тридцать пять сенаторов, обвиненных в том, что они поддер­живали партию Альбина, и своим последующим образом действий старался внушить им убеждение, что он не только простил, но и позабыл их предполагаемую вину. Но в то же самое время им были осуждены на смертную казнь сорок один сенатор, имена которых сохранила история; их жены, дети и клиенты также подверглись смертной казни, и самых благородных жителей Испании и Галлии постигла такая же участь. Такая суровая справедливость, как называл ее сам Север, была, по его мнению, единственным средством для обеспечения общественного спокойствия и безопасности го­сударя, и он снисходил до того, что слегка скорбел о положе­нии монарха, который, чтобы быть человеколюбивым, вы­нужден сначала быть жестокосердым.

Истинные интересы абсолютного монарха обыкновенно совпадают с интересами его подданных. Их число, богатство, спокойствие и безопасность составляют лучшую и единст­венную основу его настоящего величия, и если бы даже он не был одарен никакими личными достоинствами, одно благо­разумие могло бы заменить их и заставить его держаться этой точки зрения. Север смотрел на Римскую империю как на свою собственность и, лишь только упрочил обладание ею, тотчас занялся разработкой и улучшением столь драго­ценного приобретения. Полезные законы, исполнявшиеся с непоколебимой твердостью, скоро исправили большую часть злоупотреблений, заразивших после смерти Марка Аврелия все отрасли управления. В отправлении правосудия решения императора отличалась вниманием, разборчивостью и бесп­ристрастием; если же ему случалось уклониться от строгих правил справедливости, он делал это обыкновенно в интере­сах бедных и угнетенных, не столько из чувства человеколю­бия, сколько из свойственной деспотам наклонности уни­жать гордость знати и низводить всех подданных до общего им всем уровня абсолютной зависимости. Его дорогие пост­ройки и траты на великолепные зрелища, а главным образом беспрестанные и щедрые раздачи хлеба и провизии служили для него самым верным средством для приобретения привя­занности римского народа. Бедствия, причиненные внут­ренними раздорами, были забыты; провинции снова стали наслаждаться спокойствием и благоденствием, и многие го­рода, обязанные своим возрождением щедротам Севера, при­няли название его колоний и свидетельствовали публичны­ми памятниками о своей признательности и о своем благосо­стояния. Слава римского оружия была восстановлена этим воинственным и счастливым во всех предприятиях импера­тором, и он имел полное основание похвастаться тем, что, когда он принял империю, она страдала под гнетом внешних и внутренних войн, но что он прочно установил в ней всеоб­щий, глубокий и согласный с ее достоинством мир.