Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции - Юрий Львович Бессмертный
Суть этой второй концепции, обсуждаемой, в частности, в стихах о смерти Hélinant de Froidmont (конец XII в.), — в акцентировании земных радостей: чувственной любви, светских развлечений, занятий искусством и литературой. Автор — трувер, принявший монашеский постриг, — призывает отказаться от этих «преходящих» радостей ради «вечных». Но его аргументация выдает больший интерес к земной судьбе индивида, чем к потустороннему миру[382]. Особенно ясно выступает это из сочинений Jean Bodel и Baude Fastoul (рубеж XII–XIII вв.) — арасских труверов, знавших, что из‑за неизлечимой болезни (проказы) их дни сочтены. Противопоставление немощи больного тела и недоступных ныне земных радостей, воспроизводимых памятью поэта, выступает в таких стихах очень остро: «В моем сердце переплетены печаль и радость / Смех и [тягостные] вздохи, песнь и плач. / В уме и в мыслях / я поглощен то тем, что [здесь] внизу, то тем, что [там] вверху. / Тело мое исчезнет, душа — переживет…»[383] Еще определеннее позиция французского поэта Адама из Халле (конец XIII в.). Его главную душевную драму составляет не реализуемая, но тем не менее неискоренимая приверженность к куртуазной любви[384]. Думается, вполне прав Ж. Пайен, констатирующий, что французские «стихи о смерти» XII–XIII вв., особенно те, что принадлежат городским писателям, пронизаны «ностальгией по земному счастью»[385].
Сходные настроения характерны и для произведений другого литературного жанра — погребальных плачей, создававшихся во Франции с начала XIII в. в связи с все более усложнявшейся процедурой похорон вельможных особ. Само возникновение таких сочинений означало своего рода вызов давней традиции ограничивать время траура (поскольку смерть телесная открывает дорогу к загробному блаженству)[386]. Правда, тенденция к превращению траура по умершему в пожизненный для его родственников модус побеждает лишь в XIV в., но уже в предыдущем столетии в погребальных плачах и произведениях «на смерть» того или иного вельможи обнаруживается характерная тенденция. Смерть изображается не столько как предвестник (или «момент свершения») последнего суда[387], сколько как момент расставания с земными радостями. Поэтому, по наблюдениям Кл. Тири, в рассуждениях авторов XIII в. о смерти порою громче, чем страх перед ней, звучит ненависть, которую испытывают к ней живые[388]. Появляется даже мотив подчеркивать бессилие смерти перед человеческой памятью, способной предотвратить забвение усопшего и в этом смысле «победить» смерть.
На базе этих новых представлений формируется и зрительный образ смерти. Со второй половины XII в. она изображается в виде вооруженного косой безобразного полусгнившего мертвеца или скелета, пешего или конного; этот образ, вызывающий и страх, и отвращение, обособляется, однако, от изображения смертных грехов, каждый из которых обретает собственную символику[389]. Видимо, прав К. Блюм, видящий в этой иконографической эволюции свидетельство превращения смерти из «зеркала греха» в «зеркало самой себя»[390]. В результате наступало некое «заземление» смерти, которую переживали теперь в большей мере как конец земных радостей, чем как богоустановленный переход в лучший мир.
Все это свидетельствует о растущем признании самоценности земной жизни. Укореняясь в обыденном сознании, подобные умонастроения накладывали свой отпечаток и на семантику светских и церковных сочинений, и на непосредственное поведение масс. Подтверждением этого служит и завещательная практика. Раньше всего составление завещаний распространяется в Южной Франции — «стране писаного права». Здесь завещания обычны не только для зажиточных горожан и аристократов, но и для крестьян и даже для людей, официально числившихся нищими или бродягами[391]. Первые завещания известны с конца XII в., массовый же характер они приобретают, например, в Провансе, в период с 1270 до середины XIV в., т. е. еще в предчумное время[392].
Анализ завещательных распоряжений этого периода, составленных в Провансе, убедил Ж. Шифолё в заметном изменении восприятия смерти по сравнению с периодом IX — начала XI в. (для которого были, как известно, типичны массовые дарения «во спасение души»). Текст завещаний обнаруживает прежде всего возросшую независимость индивида, решающего судьбу своего имущества без характерного для раннего Средневековья «laudatio parentium». Традиционный похоронный обычай, которому старались следовать раньше, вытесняется ныне конкретным волеизъявлением завещателя. Оно касается и имущественных вопросов, и места захоронения, и ритуала похорон. И хотя яснее всего такие изменения обнаруживаются в завещаниях послечумного периода, их предвестники заметны и до его начала. Судя по подтексту завещательных распоряжений, человек того времени больше боялся внезапной смерти, лишающей возможности должным образом уладить земные дела, чем Страшного суда. Уже в 30‑е годы XIV в. в завещаниях становятся обычными упоминания о факельных похоронных процессиях, об использовании особых погребальных тканей (преимущественно белых), о привлечении в похоронные шествия возможно большего числа клириков и «бедных»; еще раньше — в 1180–1220 гг. — получает распространение обычай строить семейные гробницы[393].
Внимание, которое уделяется в этих завещательных распоряжениях похоронному ритуалу, отражает, на наш взгляд, изменения не только в восприятии смерти. Оно явным образом связано с изменениями в общей системе ценностей. Земные почести бренному телу теснят ныне заботы о потустороннем блаженстве. Подобный сдвиг, выступающий, правда, пока лишь как тенденция, определялся рядом обстоятельств. Очевидна его зависимость от роста самоценности земной телесной жизни[394]. Сложнее уловить его связь с перестройкой родственных структур, на что справедливо обращает внимание Ж. Шифолё: все более глубокое обособление малой семьи лишало ее поддержки широкого круга родичей; особенно заметно сказывалось это в городах, где значительная часть населения состояла из недавних иммигрантов, лишенных родственных корней; городская супружеская семья не могла рассчитывать на посмертные (или иные) заботы родственников. Распад прежних структур родства был в этом смысле и предпосылкой, и следствием индивидуалистических тенденций[395]. А рост этих последних ipso facto концентрировал внимание на телесной жизни индивида.
Очерченные представления о жизни и смерти во Франции XII–XIII вв. (при всей их фрагментарности) проливают некоторый свет, в частности, на особенности самосохранительного поведения. Фатализм и пассивность по отношению к болезни и смерти явным образом не были ныне господствующими. Если убеждение в самоценности телесной жизни все чаще проникало даже в церковные тексты, если оно находило эксплицитное выражение в текстах юридической практики (завещания) и в светской литературе, то вряд ли можно сомневаться, что и в повседневном обиходе люди разных слоев и классов стремились в меру сил сберечь и продлить жизнь, победить болезнь, избежать смерти. Это обнаруживает очевидную неприемлемость тезиса Ф. Ариеса о «безмятежном» приятии смерти людьми древних эпох[396]. Но дело не только в этом. Рассмотренные выше данные позволяют, на наш взгляд, говорить об определенной активизации в XII–XIII вв.
