Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции - Юрий Львович Бессмертный
Эта тенденция особенно показательна, поскольку складывалась она в период относительного экологического оптимума. Время массовых эпидемий, как и векового ухудшения климата, еще не наступило. Видеть в распространении самосохранительных умонастроений реакцию на подобные катаклизмы не приходится. Рост этих настроений во Франции XII–XIII вв. имеет совсем иные корни. Он мог быть связан с реальным улучшением возможностей для продления жизни, для предотвращения летального исхода болезней, для борьбы с преждевременной смертью. Иными словами, рост отмеченных настроений, возможно, отражает реальное увеличение продолжительности жизни. Ведь в конкретных условиях XII–XIII вв. (т. е. в период отмеченного экологического оптимума) представлениям об оправданности самосохранительного поведения могло, кроме всего прочего, способствовать и само сокращение смертности, вселявшее надежду на возможность благоприятных сдвигов в этом отношении.
Гипотетичность высказанного суждения очевидна. Обратимся к его проверке. (Не упустим, однако, из виду, что без соответствующих умонастроений борьба за увеличение продолжительности жизни не смогла бы стать реальностью.)
Первое, что отметим, — это наличие в источниках XII–XIII вв. более обширной информации о болезнях и попытках их лечения. Как известно, именно в эти столетия во Франции получает распространение обряд «исцеления» королями золотушных больных[398]. Золотуха (скрофулез) — одна из наиболее часто упоминаемых средневековых болезней. Под этим названием фигурирует широкий круг заболеваний, общими для которых были кожные нарушения: диатез, туберкулез кожи, экземы, фурункулез, лимфатические заболевания и др. Судя по контингенту золотушных больных, совершавших паломничество к «королям-целителям», можно предполагать, что эти болезни особенно часто поражали простолюдинов. В середины XIII в. «исцеление» золотухи становится одной из обязательных функций Капетингов[399]. М. Блок справедливо видел в этом как следствие немаловажных изменений в народных представлениях о правах и возможностях королей, так и результат их социально-политического усиления[400]. Не исключено, однако, что, объясняя возникновение этой королевской прерогативы в XII–XIII вв., надо принять во внимание и изменение массовых воззрений на болезни. Хотя физическая сила (и здоровье) всегда высоко ценились, представление о возможности и необходимости борьбы с золотухой не было извечным. Не объяснялось ли использование «чудотворной силы» королей против золотухи общей активизацией противодействия болезням в это время?
Обращает на себя внимание и тот факт, что современники — и хронисты, и романисты, и простолюдины — пристально вглядываются в болезни, описывают их симптомы, приводят их названия[401]. Начиная с рубежа XI–XII вв. уделяется специальное внимание святым, «помогающим» при исцелении от той или иной болезни — лишая, лихорадки, эпилепсии, а также чудодейственному избавлению от врожденных заболеваний[402] и т. п. Одновременно предпринимаются попытки использовать предписания древних о необходимом соотношении в человеческом организме «холодных и горячих», «твердых и жидких» консистенций; развиваются идеи так называемой гуморальной патологии[403]. На этой основе вырабатываются рекомендации о лечении больных, об использовании различных настоек и сиропов[404]. Одним словом, в XII–XIII вв. прослеживается своеобразный «медицинский» бум. Укореняется представление о возможности и необходимости лечения заболевшего человека[405]. Наоборот, внезапная смерть воспринимается как нечто подозрительное: поэты считают ее символом проклятия; умерших такой смертью порой лишали церковного погребения[406]. Не имело ли все это своей подоплекой какие-то сдвиги в уровне смертности среди взрослых, в обычной продолжительности жизни?
Одним из свидетельств таких сдвигов следует, возможно, считать усиление в XI–XIII вв. внимания к старости, старческим недугам и старым людям вообще. Как отмечалось выше, в VIII–IX вв. мало кому удавалось дожить до внуков. Деды, бабки и вообще старики упоминались в источниках того времени редко. В XII–XIII вв. положение до некоторой степени изменяется. Выше уже приводились тексты, в которых говорится как о само собой разумеющемся о наличии в семьях знати бабок и дедов, об их участии в воспитании малышей, об их «чрезмерной любви» к внукам и т. п.[407] Тема старости становится обычной и в нравоучительной, и в художественной литературе. Вырабатывается определенный стереотип изображения стариков. Он предполагает сочетание двух противоположных оценок. С одной стороны, признается необходимость уважительного отношения к старым людям, с другой — констатируется их немощность, и притом не только физическая, но и интеллектуальная.
Так, Филипп Новарский называет среди обязательных достоинств «молодости» (jovent), начинающейся с 20 лет, умение прислушаться к совету более опытных и мудрых; ссылаясь на роман о Ланселоте, он призывает молодых следовать совету одного из героев этого произведения Кретьена де Труа и не высказывать в Совете своего мнения, пока не высказались «самые мудрые и самые старшие» (sages et li plus meür)[408]. Однако этой сентенции Филипп Новарский предпосылает текст, в котором констатируется, что уже среди людей среднего возраста (moien age — от 40 до 60 лет) встречаются частично утратившие то, за что ценят зрелого человека (cil dou moien aage sont ja ampirie, et auques recreü et remeis en partie de ce qu’il sorent et valurent); это, продолжает Филипп, люди, выжившие из ума, потерявшие память, забывшие то, что знали, впавшие в детство (revenu en anfance). Они плохо сознают, что делают, и не понимают, где добро, а где зло[409].
Еще более отталкивающий образ старости (без уточнения ее возрастных границ) встречается в «Романе о Розе», в повести «Окассен и Николлетта» и других произведениях XIII в.[410] Особенно часто обсуждается в них тема старческого сладострастия. Так, в известном трактате Андрея Капелана «О любви» (около 1185 г.) отмечается, что мужчины после 60 лет и женщины после 50 лет неспособны к любви: они «утрачивают естественное тепло своих тел и свои силы… что вызывает различные расстройства здоровья и разные болезни»[411]; у них не остается в жизни никаких радостей, кроме еды и выпивки. Столь же резко высказывается и Рамон Лулий. Осуждая все формы сластолюбия и похоти, он замечает, что этот порок тем отвратительнее, что не может сам собой умереть в старости. «Некоторые старики остаются сластолюбцами, несмотря на то что они не могут из‑за немощности тела и старости удовлетворять свои сладострастные желания»[412].
Думается, что само внимание к проблемам старости в трактатах XII–XIII вв. намекает на увеличение доли пожилых. Видимо, пожилые люди — 50- и 60-летние — не были тогда абсолютным исключением. Иначе зачем бы потребовалось обсуждать (и осуждать) грехи и недуги стариков?
Случайно ли, что в ряде памятников XI–XIII вв. встречается немало данных об активно функционирующих людях пожилого возраста? Материалы этого рода собраны в недавней работе молодого французского исследователя Г. Минуа. Оспаривая мнение М. Блока и некоторых современных медиевистов, автор доказывает неоправданность
