Маремьяна Голубкова - Мать Печора (Трилогия)
Послушала она мои сказы и говорит:
- Вот, вишь, тебя какую нашли. Пусть ищут песенников побольше! Пусть ищут сказочников побольше! Пусть они лучше меня сказывают! Веселей народу заживется...
Возили нас во время совещания к Мавзолею Ленина. Народ к Мавзолею как вода течет. Примкнулась я к людям, встала в черед, подвигаюсь. Думаю: только войду в Мавзолей, сразу и увижу Ленина. Спускаюсь я по крутым ступенечкам, жду не дождусь. Когда подошли поближе, увидела я Ленина, на глазах у меня слезы навернулись, сердце сильнее забилось.
Тут у меня плач стал складываться:
Он не сном ведь спит, как живой лежит,
Как живой лежит, а ничего не говорит,
Всем смотреть-то нам его хочется,
Говорить-то с ним нам охотушка.
Стала я дальше складывать плач о Ленине. Выбирала слова самые верные, чтобы людям в душу западали.
Зорким глазом он все вперед смотрел,
За большие века далеко глядел,
Со веками он разговаривал.
Не страшили его тучи грозные,
Не пугали его грома громучие.
Думу думал он с нашей партией,
Речи молвил он со всей силушкой,
Со всей силушкой всенародною,
Мы со Лениным подружилися,
Меж собою все породнилися.
У нас семья стала нераздельная,
Одного отца, одной матери:
Наша мать родная - наша родина,
Наш отец родной - Ильич дорогой.
В то утро, когда я выходила из Мавзолея, с часовыми я ничего не говорила, только подумала. А в сказе-то я эту свою думу высказала:
Вы храните-берегите света Ленина,
Вы на долгие века нашим деточкам,
Нашим внукам, всем народам света белого.
Сказ этот у меня из самого сердца вылился.
После совещания начали меня всюду приглашать. Ездила я с Леонтьевым в Институт истории, философии и литературы, выступала там перед студентами. С нами ездила и Барышникова. Попросили меня плачь проплакать, песни пропеть про Стеньку Разина, а потом сказ про выставку прочитала.
Куда ни пойду - везде моими песнями, плачами да сказами интересуются. И в Союзе композиторов меня слушали, в консерватории больше десятка песен на пластинки записали, на радио да в Доме звукозаписи мои сказы тоже на пластинках оставили.
В Комитет по делам искусств приехали гости из прибалтийских республик. И меня туда пригласили. Выступала я перед дорогими гостями дальними со своим сказом "Чудо-выставка". Почему-то он людям больше других нравился, все его выбирали. Вместе со мной выступали и Барышникова, и ашуг Мирза**, и украинские бандуристы.
И думала я: "И везде у нас, по всей стране, песня в почете, везде она в чести да в милости".
Часть четвертая
ВОЙНА НАРОДНАЯ
1
В советскую пору мне словно весь свет открылся.
Вся моя семья немалая поднялась. Ребята на свои ноги встали. Павлик сначала в Варандее, в Большой Земле, ненецких ребят учил, а в сороковом году ушел в армию. Андрюша к тому времени начал уроки в школе давать. Дочка Дуся семилетку в Нарьян-Маре заканчивала. Мелкота моя - Коля, Степа и Клавдий - тоже учились, шли один за другим, на месте не стояли.
Да и у всех людей жизнь как на хороших дрожжах восходила. Пили-ели чего хотели, на работу шли с песнями: душа к делу горела.
Детей растили и сами росли. Люди все выше поднимались. Молодые и старые каждый год как по ступенечкам вверх ступали...
Прогостила я в Москве-матушке четыре месяца. Не отпустил меня Леонтьев одну, поехал со мной до Архангельска провожатым. Попутчиками нашими по вагону были веселые девушки-лыжницы. Ехали они из Кирова, из Горького, из Куйбышева в Архангельск на соревнование. Полон вагон набрался, все молодые, краснощекие. Одна я среди них седая, мать им всем.
Разговорились мы с ними. Спрашивают - кто да откуда. Я и говорю Леонтьеву:
- Прочитай-ка девушкам что-нибудь про мою жизнь.
И начал он им читать про мой горький век.
Присмирели мои девушки, приутихли. Весь их смех как рукой сняло. Слушают про мое мытарство да вздыхают. А одна, Аней звали, слезно расплакалась, как ручьем разлилась. Тут и читку всю прикончить пришлось.
Вывела я ее к окошечку, утешаю ее да спрашиваю, будто родную дочь:
- О чем ты, Анечка, слезы льешь? Что с тобой попритчилось? Или горе тебе повстречалось?
Долго крепилась моя девушка, молчала. А потом разговорилась.
- Не встречала я, Маремьяна Романовна, горя, и ничем не обидели меня люди. А только слушала я про твое гореванье, и думалось мне, что это мать моя говорит. Ее жизнь да твоя жизнь - ровно сестры-двойняшки. И мать моя прежде, как и ты, слезами умывалась да рукавами утиралась. Я вот слушаю вас и дивлюсь: как можно было так жить? Как у вас хватало силы? Как доставало терпенья? Да не только жить так - слышать про такую жизнь непереносно.
- Что ж, - говорю, - поделаешь, Анечка. Жили. На живом кожа не треснет, а и треснет, так зарастет... Ну, да кончился и наш терпеж. И мы по-людски жить захотели. Жизнь, как пашню, переделали, худую траву повыкосили, хорошей понасеяли. И живете вы теперь - как цветы цветете. И мои дети вам под стать: не знают ни горя, ни печали. И про жизнь свою я вовсе не для слез рассказывала. К тому это я говорила, чтобы вы хранили да берегли теперешнюю нашу пожню. Следите за тем, чтобы не пустила корень на этой пожне вредная болотная трава.
В Архангельске в первые же дни пригласили меня по радио выступить со сказами.
И везде люди отзывались да откликались на мой голос. Женщины простые, как и я, руки мне жали и благодарили, будто я не свою, а их жизнь рассказала.
На один из этих вечеров пришли наши печорцы, хорошие мои знакомые. Хотелось им про Печору речи мои послушать. Понравилось. А мне их похвала больше всякой другой. Будто я проверку выдержала.
Первого апреля прилетела я в Нарьян-Мар. Ребята мои рады, будто век меня не видали. Навешались да нацепились на шею. Пошли тут у нас разговоры, спросы да рассказы.
Андрюша патефон заводит, пластинки с моими сказами да песнями играет. Ребята улыбаются: с пластинок родная мать говорит. Соседи пришли, поздравляют, руки жмут, как имениннице, в гости зовут. Директора школ на концерты да вечера приглашают. Будто весь Нарьян-Мар рад моему приезду.
Много у меня в городе семей знакомых, друзей задушевных. И кого только в этих семьях нет: учителя, бухгалтеры, плотники, радисты, рыбаки, агенты союзпушнины, связисты, санитарки, партийные работники, продавщицы, капитаны, наборщицы, кладовщики. Но с особенной охотой иду я в школы. Там мне всегда рады.
- Приходи к нам, Маремьяна Романовна, выступи перед учениками.
Не отказываюсь, сразу иду. Зайду в класс, ребята встанут, поздороваются. Учительница скажет, зачем я пришла, - и начинаю я свой урок. Говорю им свои сказы, а когда ребята разохотятся слушать, под конец урока я им и сказочку заведу.
Ребята осмелеют, и самим им рассказывать хочется.
Вот, помню, однажды ненец Коля Ледков из колхоза "Харп" прочитал нам маленький рассказ про своего отца.
Коля учился в шестом классе, и рассказ его был написан для книги ненецких пионеров и школьников - "А у нас на Печоре".
Вот этот рассказ.
"Отец часто говорит мне:
- Ты совсем маленький. Ты вырос в колхозе...
И верно, я в колхозе вырос и не знаю, как бы я стал жить без колхоза.
Отец говорит:
- Ты счастливчик.
А я и так знаю, что живется мне не худо.
Отец начинает мне рассказывать, как он еще мальчиком должен был пасти не своих, колхозных, а кулацких оленей. Кулак был злой и жадный. Он посылал отца вместе с другими подростками в стадо, а сменять забывал. На дожде ребята мокли, и негде им было высохнуть. На морозе мерзли, а им негде обогреться.
Отец говорит, что кулак не забывал, а просто не хотел сменять ребят с дежурства.
Когда отец подрос, ему за каждый год работы хозяин оленя или двух давал. А потом брал обратно: как волк в хозяйском стаде задерет оленя, так кулак и отбирает оленя у батрака. И тому снова год работать надо...
Я слушаю и знаю, что отец говорит правду. А понять не могу: как это можно было так жить!
Отец говорит:
- Кроме кулака, был шаман.
А я не знаю, какой это человек - шаман. Отец опять рассказывает:
- Шаман - это хитрый человек и жадный.
- А он так шаманом и работал?
Отец смеется.
- Он не хотел работать, он хотел, чтобы его другие люди кормили.
- А разве он старый или маленький был?
Отец сердится, а потом громко начинает объяснять:
- Шаманы - это обманщики. Они говорили, что есть бог Великий Нум и еще много других божков из камня. И из дерева тоже делали. И говорили, что все эти боги хотят есть оленье мясо и пить оленью кровь. И в каждом чуме шаманы забирали у нас оленей. А ели сами.
- Вы что, глупые были, что ли? - спрашиваю.
- Глупые, - соглашается отец.
И еще громче говорит:
- Шаманы пугали нас болезнями: оленя не дашь - болезнь придет. А когда в самом деле заболеешь, тут шаман без оленя лечить не будет.
- А как он лечил? У него аптечка была, что ли, как у нас в красном чуме?
