Маремьяна Голубкова - Мать Печора (Трилогия)
Забежал как-то домой мой Андрюшка, вижу, что-то сказать хочет, а мнется. Потом уже смелости набрался, говорит:
- Дай мне пару белья, кружку, полотенце, ложку и поесть чего-нибудь.
- Куда тебе? - говорю.
- Мало ли куда, время сейчас военное, нельзя всем сказывать.
Я умом-то своим уж подумываю, что на войну уезжает. Вот думаю, что сейчас прощаться начнет.
Нет, вижу, не прощается, значит еще не на фронт.
Через сутки забежал домой. Вижу, как с дальней дороги приехал, осунулся, а веселый.
- Поздравляйте с прибытием, - говорит.
Андрюша шутки шутить - первый мастер. Начнет сочинять что-нибудь все уши развесят.
А как пришла война, мой парень переменился, и не до смеха ему, и не до шуток, вечно с делом да с заботой.
Спрашиваю Андрюшу:
- Чего, - говорю, - ты мне не сказываешься, чего от матери таишься?
- А что мне сказывать? Скажи вам - слез не оберешься.
- Плакать, - говорю, - добро, а не плакать - лучше того. Что я, не понимаю, что ли? Меньше тебя душой болею за родину нашу? Небось мать-то узнала бы, так палкой не ударила бы.
Андрюша и довольнехонек, что мать не расстроилась и слезы не проронила. И не стал от меня таиться.
Потом я его и спрашиваю:
- Когда поедете-то? Приготовить ведь все надо.
- Каждый час могут потребовать. И к любому часу все готово быть должно.
Начала я ему все направлять: две пары носков, две пары перчаток связала. Белья побольше в рюкзак сунула.
Время шло, а Андрюшу все не вызывали. И товарищей его до поры не тревожили. Велели им всем ждать, прежде времени никуда не прыгать...
Той порой, 9 июля, получила я письмо от Павлика. Пишет он мне:
"Дорогая мама.
Привелось мне участвовать в самом первом бою с врагами. Рассчитывались мы всем, чем могли: пулями и снарядами, штыками и гранатами. Все меня миновало, только вот каким-то несчастным осколком немного поцарапало.
Не печалься, мама, зарастут мои раны, расплачусь с врагом сполна, в долгу не останусь.
Пока не пиши мне: когда привезут в госпиталь, сообщу адрес.
П а в е л".
Ну, думаю, там ведь не кошки царапают. Наверно, уж царапина не мала.
А вскоре и второе письмо пришло. Пишет Павел, что перевезли его из Мурманска в Красное Село. В это же время в Нарьян-Мар пришло письмо от Степана Макарова его женке. Пишет Степан, что ранен и лежит в Красном Селе, как и мой Павлик. И вот у нас с женкой Степановой, как встретимся, один разговор: не получили ли писем, она - от мужа, я - от сына. Вместе письма пишем, вместе телеграммы шлем.
Сколько у меня в ту пору думано было! Писать - никакой бумаги не хватит. Узнала я, что ранен Павлик в ногу и в шею. "Ну, - думаю, подлечится, домой придет".
А через три месяца пришло от него письмо - вылечился мой Павлик. И адрес переменил. Назначили его в город Токсово под Ленинград.
Получу я от Павла письмо - мне радость, и от себя пошлю - мне веселье. Словно встретилась я с ним на часок, налюбовалась на него, отвела душу в разговоре.
Стала я всех расспрашивать, что за город такой Токсово. Люди знающие рассказали, что вовсе это не город, а дачное место в тридцати верстах от Ленинграда. Выпытала я все: какое там место, где железная дорога, где гора, где озеро, - все узнала. И вот Токсово в глазах у меня как живое стоит. Раскинулось оно между озером и горой, железная дорога вдоль него идет. И вижу я - ходит по улицам мой Павлик с новенькой винтовочкой за плечами, ходит и обо мне, своей матери, думает.
Писал он мне оттуда нередко, и я ему отвечала исправно, все думала про себя рассказать да от него, что можно, поскорей узнать. И все мне казалось, что почтой-то письмо тихо пойдет, - норовлю письмо или с летчиками до Архангельска послать, а то и до самого Ленинграда с попутчиком отправить. Приезжал как-то в Нарьян-Мар один военный из Ленинграда. К его отъезду приготовила я Павлу письмо.
"Распознала я всю твою местность, где ты живешь. Теперь вот я письмо посылаю тебе с людьми попутными, как из деревни в деревню. Живем мы, Павел, хорошо, все живы и здоровы. Ребят из рук не опускаю, учатся. Все мы часто тебя вспоминаем, а я ни днем, ни ночью о тебе не забываю. Спать ли лягу, есть ли сяду - стоишь ты у меня в глазах неотступно.
Вот пошлю я тебе это письмо, а все буду жалеть, что сама не смогу к тебе хоть на минутку заехать, хоть одним глазком взглянуть, хоть одно словечушко молвить. И тут же себя утешаю. Знаешь ты, какое бы слово я тебе сказала, какой наказ материнский дала?
Не жалей, Павел, ни силы своей, ни храбрости, ни удальства, ни сметки. Бей, сынок, злодея и силой, и верой, и истинной правдой. Не жалей ни свинца, ни пороха, сыпь, сколько ему в глотку влезет. Накорми врага досыта, напой его допьяна - сухарем стальным да вином свинцовым.
Победим ворога - съедемся да встретимся мы с тобой, соберемся за родным столом, и расскажешь ты нам тогда про свою службу ратную, про дела боевые, про нашу победу, про гитлерову кончину.
М а м а".
4
В Нарьян-Маре с первых дней войны военное положение объявили. Город наш портовый, море рядом - немудрено, если какая-нибудь крыса фашистская заплывет.
По вечерам да по выходным дням бомбоубежища стали строить. В своем доме я в домовом комитете работала, так мне всех надо на работу нарядить, дежурных на ночь выставить, топоры, лопаты, ведра на случай пожара добыть, на учебу по ПВХО людей вовремя послать. Сама я сдала ПВХО на "отлично".
По воздушной тревоге я должна была дать по всему дому распоряжение, кому куда идти, и следить, чтобы никто дома не оставался.
В скором времени и подоспела тревога.
Часов около трех ночи завыла сирена. Народ поднялся дружно: знают, что по пустякам весь город поднимать не станут. Я, как полагается, вскочила первая в доме, подняла на ноги всех. Потом мы в штаб участка пошли, каждый на свое место: санитарки - в санитарное звено, пожарницы - в пожарное, охранницы - в охрану. А мужики все в главном штабе собрались. Вот им и винтовки выдали, и видим с поста - идут они, вооруженные, куда-то к берегу Печоры, выше порта.
И час проходит, и другой, и третий - отбоя нет. И никакой вести не слышно. Стоим, оглядываемся, боимся проглядеть или прослушать. Стою я и думаю: "Вот, Павел, и мать твоя воюет".
Кажется, подвернись тут враг - храбрости хватит.
Вот и четвертый час стоим. Вдруг, слышим, нам дежурный из штаба по телефону сообщает:
- Отбой.
А на фронте у нас, слышим, отступление. Люди ходят как в воду опущенные.
И вот в такое невеселое время слышу - по радио объявляют, что хор Пятницкого мою песню петь будет. Раздается музыка, потом хор запел:
Не боится ветров гора каменна,
От ветров она, гора, не сдвинется.
Не боимся мы врага-супротивника,
От врага, как гора, мы не сдвинемся.
С той поры, как песню эту я сложила, прошло три с половиной года. И если раньше я верила, что нет на всей земле такой силы, чтобы выстояла против Красной Армии, то теперь твердо это знала да надеялась на Красную Армию. Наши дети и братья кровь прольют и головы положат, а земли родной не отдадут.
5
Сын мой Павел красивым рос: круглолицый, черноглазый, ростом высокий, плечистый. Походка у Павла плавная: идет - не встряхнется, как клубок катится, крепкий, статный.
Одеться он любил опрятно. Сошью я им с Андрюшей на лето одинаковые рубашки из сатина, на зиму - толстовки из фланели. Ходят они как две ягодки. Люди любуются.
Фельдшер приедет в деревню оспу прививать, хлопает их по спинкам и приговаривает:
- Ну, эта мама умеет с детями водиться. Мягки да крепки, телом чисты. Добрые будут ребята.
Приучила я ребят звать людей не по прозвищам да уличным званьям, а по имени да отчеству, вежливо и с уважением. Гость ли какой зайдет, они с матери пример берут: здороваются, на переднюю лавку приглашают. А нет меня дома, начнут разговорами занимать.
Иного незнакомого человека и приглашать-то нужды особой нет, а ребята тут как тут, за руку с ним здороваются и меня кличут:
- Мама, угощай.
И не хочешь, да сыновья заставят, угощаешь.
Еще маленький, четырехлетний, Павел за книжками потянулся. Съездишь в Оксино, привезешь какую-нибудь книжку с картинками - у Павлика ушки пляшут.
Приехали как-то знакомые ненцы. Мы с ними чай пьем, а Павлик девочку гостьину занимает, книгу будто читает. Пальцем по строчкам водит и ей показывает.
- Быть, видно, тебе, Павел, учителем, - говорит отец.
Да по отцовым словам и вышло. С первого года ученья нашла на Павла такая жадность до грамоты, что отступился и от сна и от еды. Сидит обедает, а в руках книжка. Отец отнимает, Павлик плачет, есть не хочет. Летом по ночам за книгой сидит да под утро над ней и уснет.
Когда Павлик подрос, и от гулянья книга отбила. Начитается и тут же все ребятам рассказывает. Начнет вслух читать - и отец заслушается.
А когда поступил Павлик в педагогическое училище, обложился книгами и три года в своем интернате просидел. Из подготовительного класса Павел прямо на второй курс перешел. Купила я ему за это балалайку и ружье. Павел материным подарком доволен.
