Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)
- Огни! Рыхловка! Она самая и есть!
Сустат сразу притих. Федор Догада тоже съежился в своем медвежьем тулупе от непонятной дрожи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В просторной, убранной звериными шкурами и коврами горнице, за длинным столом, освещенным тремя пятисвечниками, собрались гости. Взгляды их невольно остановились на "изобилии плодов земных", покрывавших стол.
В начале беседы Феодорит протяжно прочитал псалом. Гости (кроме Пиюкова) чинно помолились на громадный иконостас, набитый дорогими, в золоте и серебре, образами.
Поп Макеев, почтительно следя за архимандридом, осторожно присел тоже к столу, но неожиданно бок о бок с собой узрел он точно из-под земли появившегося старца Варнаву. Макеев немало смущен был его сытым растолстевшим лицом и самодовольным видом. Жизнь "в пустыне" пошла ему на пользу. Старец Варнава крепко, по-братски обнял и облобызал отца Ивана, обменявшись с ним смиренным приветствием по чину.
Беседу начал хозяин дома. Каждому из гостей собственноручно налил он в кубок хлебного горячего вина, только что принесенного из домовой винницы. Затем провозгласил здравицу императрице Елизавете.
- Приближающееся время поста призывает нас к воздержанию, но радостное сознание того, что в сие время на троне российского государства восседает лучезарная владычица наша, истинно русская царица, ревностная защитница православия, дщерь великого Петра - Елизавета Первая, разрешает нам разомкнуть уста наши для принятия вина и пищи и для душеспасительного собеседования по делам христианского сближения с нашими братьями по плоти, не чуждающимися нас по вере, соседями нашими, как-то: мордвою, чувашами и черемисами.
Феодорит, грузный, веселый, косматый, одетый в шелковую рясу, важный иеромонах, поднялся после Рыхловского и широко благословил стол.
- Благодать святого духа над вами... Да будет трапеза оная свята и благорассудна и богу угодна. Аминь.
Кубки были дружно, в степенном молчании осушены до дна.
Филипп Павлович не заставил ждать, наполнил кубки крепкой "приказной" водкой, приготовленной из красного вина и настоянной корицей.
- Бурлаки говорят, - сказал он при этом, - что на Волге вино по три деньги ведро: хоть пей, хоть лей, хоть окачивайся! Не пожалеем же и мы вина и провозгласим здравие его преосвященства, равноапостольного пастыря и доброго начальника Нижегородской епархии епископа Димитрия Сеченова... Воздадим светлому лику нашего наставника достойную честь и уважение...
В голову ударило попу Ивану: государынин кубок, да епископский за ним сразу дали себя знать; он конфузливо покосился на старца Варнаву - тот в полном самозабвении следил за рукою Рыхловского, которая снова прикоснулась к кувшину.
- Теперь попотчую вас, друзья, заморским вином, именуемым ратафия... Сие вино басурманами надвое растворено: на веселие и похмелие, и я думаю по-своему, что надо нам выпить и оного редкостного вина! Пейте за наших соседей - терюханскую мордву!
Ратафию поп Иван хватил с такою поспешностью, что поперхнулся. Соседи бросились к нему на помощь. Варнава, прожевывая пареную репу, равнодушно стал колотить его по спине. Ну и ратафия! У всех сразу потекли слезы, а отец Феодорит тяжело вышел в сени. Вернувшись, сказал: "У тебя, Филипп Павлыч, дверь-то наружная отстает"...
Так началось!
Затем все принялись с новою силою жевать гусятину, баранину, да рыбу, да моченую бруснику, да соленые грибы и многое другое. Филипп Павлович, который норовил других напоить, сам сидел с одним бокалом. Он повел речь о том, что пора бы мордве и русским, крестьянам и вотчинникам зажить дружно как братьям. Напомнил многие слова из Евангелия и Ветхого завета о любви, о дружбе, о мире всего мира.
- До сего времени, братцы мои, у мордвы и чувашей общение с монастырями и приходом было либо принудительное, либо добровольное. Пастырями замечено, однако, продолжительное уклонение мордвы, чувашей и других иноверных от христианских обязанностей. Чуждаются исповеди и святого причастия, хождения в церковь и иного... Но более всего вред приносит язычество. Об этом и должны мы сегодня подумать. Как нам правду и веру в некрещеном народе и в новокрещенцах, носящих крест, внедрить? Угроза великая от сих людей, которые Чам-Паса и Тору ставят превыше истинного бога Иисуса Христа, единственного заступника нашего и спасителя...
Отец Иван, сильно захмелевший, ударил кулаком по столу, пробасив фальшиво:
- И воскресшего в третий день по писанию!..
Старец Варнава дернул его за рясу, шепнул:
- Застынь!
Феодорит исподлобья следил за отцом Иваном и, улучив минуту, молча, погрозил ему кулаком. Отец Иван, к великому ужасу присутствовавших, тоже погрозил ему кулаком.
- Владычествуя, - в кротости суди! - огрызнулся он, ехидно подмигнув.
- Зубы вышибу! - прошипел Варнава.
- Молчи!.. Прелюбодей!.. Помни: цари римские допустише невозбранно мужу, аще застанет жену свою прелюбодействующу, убити обое: и прелюбодея и прелюбодейцу... Берегись, Варнашка!.. Стерегут тебя!
Хотя и пьян был поп Иван, а сказал это старцу Варнаве тихо, на ухо, так что никто слов его не слышал.
- Настал час! - загремел Феодорит. - Немцы сокрушены!.. Восхотели они проглотить русского человека, ан подавились. Напомню слова его высокопреосвященства архиепископа новгородского Амвросия: "Был ли кто из русских искусный, например, инженер, художник, архитект, или солдат старый, а наипаче, если он был ученик Петра Великого, - они, немцы, тысячу способов придумывали, как бы его уловить, к делу какому-нибудь привязать, под интерес подвесть, и таким образом или голову ему отсечь, или послать в такое место, где надобно неизбежно и самому умереть от глада за то одно, что он инженер, что архитект, что ученик Петра Великого... Всех людей добрых, простосердечных, государству добродетельных и отечеству весьма нужных и потребных, под разными протекстами губили, разоряли и вовсе искореняли. Равных же себе - немцев - весьма любили, в ранги великие производили, вотчинами крепостными и многими тысячами денег жаловали и награждали"... Так сказал архипастырь Амвросий. Ныне сего не будет. Православная царица прекратила власть иноземцев. Прекратил в Нижнем Новгороде и его сиятельство князь Друцкой немецкую знать, заточив в Ивановскую башню заводчика и купца Штейна и отобрав его заводы; и других немцев он взял и держит в тюрьме на Полях. Татары, чуваши, черемисы и мордва, поелику к ним обратилась церковь и власть, будем надеяться, откроют сердца свои для христианского вероучения, не доведут епархию до раздоров и не воспоследуют коварству немца Штейна и упрямству еврея Гринберга, не желающего креститься... А посему я и задаю вопрос находящемуся среди нас мордовскому жрецу Сустату Пиюкову: может ли власть и церковь надеяться на благоприятный исход и не придется ли власти предержащей поступать с язычниками руками?
Сустат Пиюков, тяжело дыша, расстегнул ворот у рубахи и громко, грубо сказал:
- Не надейтесь!
После надменного словотечения Феодорита голос Сустата прозвучал так, будто бы откуда-то сверху свалилось бревно.
Отец Иван и тот посмотрел на него со страхом и удивлением, хотя и был в "знатном хмелю". Хотел крикнуть: "В кандалы!", да отрыжка помешала.
Пиюкова стал выручать Федор Догада.
- Трудность великая, - сказал он, - привести язычника к православию проистекает из того, что проповедники во многих деревнях великие неправды учиняют, на цепь в церковные подвалы сажают, и бьют их там, и пытают своевольно...
Отец Иван вспомнил о кандалах, подаренных ему Филиппом Рыхловским, и крикнул:
- Каков грех, такова и расправа!
Федор Догада уставился на него, продолжая:
- На отца Ивана жаловаться нет надобности, он не бьет и не насилует, а есть другие, которые...
Феодорит стал громко кашлять, словно пытаясь заглушить Догаду. На его казначея напал еще более сильный кашель, а Филипп Рыхловский как бы невзначай задел кувшин с пивом, который с грохотом полетел на пол... Варнава забубнил себе что-то под нос, а потом засуетился на полу, подбирая черепки... В этом шуме дальнейших слов Догады никто не расслышал.
Филипп Павлович вскочил и незаметно ускользнул в комнату к Моте, запел, обнимая ее:
Ах, когда б я прежде знал,
Что любовь родит беды!
Ах, зачем вы обманули,
Полуночные звезды...
Мотя слушала, и в глазах ее сияла насмешка. Филипп целовал ее руки и ползал перед ней на коленях. На лице Моти было такое выражение, будто ей нравится, как ее барин унижается перед ней, холопкой. Ей действительно было приятно, что она в эту минуту сильнее его, что она заставила слезы лить своего хозяина. И другие дворовые девушки - подруги ее рассказывали, что и им приятно мучить Филиппа. Пускай завтра, послезавтра он снова наказывает их розгами, но когда он унижается, это облегчает боль розог и обиды, и хочется в этот момент, чтобы он от любви совсем "сдох". Туда ему и дорога! Мотя, глядя в эту ночь на его слезы, готова была растоптать его, оплевать и выбросить вон, за дверь, на снег: "Пускай замерзнет, поганая харя".
