История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I - Михаил Михайлович Бородкин
В письме же к Нолькену от 25 июня (6 июля), при котором препровождался ультиматум Императрице, — было заявлено: «Но из этих предложений я не могу уступить ни единого слова. Мое желание, мое безусловное повеление заключается в следующем: вы должны объявить, что ответ, требуемый вами, должен быть простое да или нет, что это мое последнее слово, что в случае отрицательного ответа я буду считать его объявлением войны, тем более что открытие военных действий русскими войсками в Саволаксе близ Нейшлота дает мне право на подобные же меры. Не забудьте, что это те же самые провинции, которые Петр I возвратил бы Швеции, если бы не умер Карл XII, и что в 1741 году сам отец графа Остермана предлагал уступить Швеции Кексгольм для избежания войны, что Выборг в Ништадтском договоре был бы возвращен Швеции, если бы шведские комиссары — и да будет это сказано к вечному их позору — не были подкуплены, и что, наконец, при настоящем положении дел Россия, ради сохранения мира, должна принести некоторые жертвы. Одним словом, вы должны объявить, что ни вы, ни я в отношении к этим пунктам не в состоянии принять иного ответа, кроме да или нет. Мое единственное желание заключается в определении удобных границ. Позволяя вам объясняться в этом духе и смысле, я, однако, запрещаю вам подавать повод к мнению, что я готов согласиться на какое-либо смягчение моих требований. Я опасаюсь, что Россия желает лишь выиграть время, но я решился не терпеть этого».
Густав поступил не по-рыцарски. Екатерина очень была рассержена нотой, переданной Шлафом (Cr. Cchlaff), которую в письмах и беседах называла «сумашедшей».
В виду того, что в ноте упоминалось о Пугачеве, Екатерина сказала: «он цитирует своего коллегу Пугачева». Вместе с Императрицей и кн. Кауниц «не мог надивиться нелепости ноты шведской».
Императрица ответила Густаву манифестом 30 июня 1788 года, в котором, между прочим, говорилось: «...кого не удивят коварство, насилие и вероломство, сопровождающие злые предприятия против России короля шведского? Когда он в Швеции насильственным образом ниспровергнул постановления, сохранявшие власть сената и вольность народную, достигая тем самодержавия, мы по сию пору не употребили права воспротивиться тому, яко явному нарушению обетов гласных в трактате Нейштадском, подтвержденном в его пространстве и последним Абовским, в чаянии, что сие происшествие не поколеблет блага Швеции».
Об ультиматуме Густава III двух мнений не существовало: он был осужден поголовно всеми. «Мне кажется, — сказал императрице французский посланник граф Сегюр, — что шведский король, очарованный обманчивым сном, вообразил себе, что уже одержал три значительные победы». По мнению того же Сегюра, даже султан «не посмел бы обратиться в таком тоне к слабому господарю Молдавскому...». «Даже сам Фридрих Великий, — замечает по поводу этой записки один из современников, датчанин, — даже этот знаменитый полководец, во главе победоносного войска и имея полную казну, не осмелился бы сделать таких мирных предложений, которые скорее можно было бы счесть за объявление войны». Датский посланник Сен-Сафорен отозвался, что «сие творение может происходить только от помешательства в уме и что вообще поступки короля Шведского неслыханные и пред всем светом обнажают злые его замыслы против России». В письме к Гримму от 8 июля Императрица называет ноту пресловутой, «которая, мне кажется, может считаться образцовым произведением нелепости и горячечного бреда. Густав, — прибавляет она, — ведет себя совсем, как какой-нибудь выскочка».
К этим причинам войны с Швецией прибавим донесение от 2-13 июня 1788 года русского министра Симолина из Парижа: «По слухам было известно, что шведский король решился на производимое им против нас вооружение, в рассуждении того, что Порта обещала ему три миллиона пиастров, если он воспрепятствует нашему флоту выйти в нынешнем году из Балтийского моря. Шведский там посол барон Сталь получил из Царьграда большой пакет для препровождения к своему двору».
«Бог будет между нами судьею. Трудно сие время для меня, это правда, но что делать? — писала императрица кн. Потемкину. — Надеюсь в короткое время получить великое умножение, понеже отовсюду везут людей и вещей... Посмотрим, кто будет смеяться последним; справедливость, разум и правда на нашей стороне». С Данией y Екатерины был заключен союз еще в 1773 г. — Турция, Англия и Пруссия не торопились исполнить своих обещаний по отношению к Швеции.
В июне внезапно из Москвы приехал гр. Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский пугать императрицу шведской войной; Екатерина ему ответила: «У страха глаза велики». Кауниц советовал Екатерине отказаться от земель, приобретенных по первому разделу Польши, Потемкин предлагал возвратить туркам Крым. Но душа Екатерины была более мужественная, чем у этих советников. «Ради Бога не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно. Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы держаться за хвост».
Посланник шведский уехал чрез Полоцк, «дабы глаза шведские не видели того, что происходит в Финляндии и Лифляндии».
Граф В. П. Мусин-Пушкин.
V. 1788 год. Бойцы одевают доспехи. Нейшлот. Борланд. Фридрихсгам. Литературная борьба.
Лучшие боевые генералы — Суворов, Румянцев-Задунайский, князь Долгоруков-Крымский, князь Репнин — находились на юге. Оставались А. Я. Брюс, но он, — по определению Императрицы, — «не имел головы» и «как дураку вверить такую важную часть», гр. И. П. Салтыков — но он «глуп и упрям», Н. И. Салтыков — «нужен сидеть в военной коллегии», граф Ф. Е. Ангальт, — но он «вздумал дурачиться, и мы почти в ссоре». «Je не sais quelle mouche Га piqué» (не знаю, что за шмель его ужалил), писала Императрица, когда гр. Ангальт требовал «чина и команду», как условия своего участия в войне 1788 г. Когда граф заявил, что «qu’il ira planter des choux», Императрица ответила: «bon voyage» (Он пойдет капусту сажать. — Добрый путь).
Выбор остановился на гр. Валентине Платоновиче Мусин-Пушкине, хотя он «оказал свое не смыслие»; о нем сама Екатерина писала князю Потемкину, что сидел в военной коллегии «аки сущий болван», не «растворяя» уст «ниже мухи с носу не сгонит». Ланжерон с своей стороны находил, что графы Иван и Николай Салтыковы, гр. Брюс, гр. Валентин Мусин-Пушкин и др. не заслуживали чести быть упомянутыми в его
