Очерк французской политической поэзии XIX в. - Юрий Иванович Данилин
Поэт беспощаден в изображении Наполеона III, который так бесконечно подл, что способен запачкать самую грязь, и в лице которого коронованы все французские преступники прошлого и настоящего. Поэт пророчит императору ожидающий его удел — стать каторжником в Тулоне: там был увенчан победой его дядя, но там закончится карьера племянника.
Гюго отчасти повторяет в «Возмездии» ту ошибку, которую он допустил в памфлете «Наполеон Малый» (1852), где декабрьский переворот изображен как бы результатом злой воли одного человека. «Он не замечает, — писал по этому поводу Маркс, — что изображает эту личность великой вместо малой, приписывая ей беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы»[85]. В «Возмездии» Наполеон III остается инициатором и главой переворота, но поэт уже несколько шире ставит вопрос, обрисовывая активное или пассивное пособничество перевороту со стороны различных социальных сил 1851 г.
Виктор Гюго.
Фотография, 1654 г.
Так, после Наполеона III поэт обрушивает свою ярость на всех его ближайших сподвижников, на всех этих маньянов, тролозов, барошей, руэров, сент-арно и многих других высокопоставленных авантюристов, запутавшихся в долгах накануне 2 декабря и только и мечтавших обогатиться за счет восстановленной Империи. Гневно громит Гюго и клерикальную реакцию, главную в его глазах вдохновительницу переворота. Архиепископ Сибур, торжественно призывавший 1 января 1852 г. в Нотр-Дам благословение небес на Луи Наполеона, освятивший вместе с папой Пием IX клятвопреступление и массовые убийства, все продажные писаки клерикальных листков во главе с Вейо, все воинствующие церковные ханжи во главе с Монталамбером, все явные и тайные иезуиты — все они страстно разоблачены поэтом. Горькие слова обращает Гюго и к армии, пособнице переворота, забывшей традиции 1792 г., традиции патриотизма и свободы, и превратившейся в декабре в «убийц Родины», нападавших на нее из засады.
Возмущенно бичует Гюго и всех тех, кто, не являясь ни вдохновителем, ни активным участником переворота, проявил по отношению к нему равнодушие, пассивность или трусливое беспокойство за собственное благополучие Таковы в его глазах ренегаты республики, таковы угодливо подчинившиеся перевороту несменяемые судьи, такова и буржуазия, отлично знающая цену Наполеону III, как проходимцу и бандиту, но жаждущая «сильного правительства», способного задушить пугающий ее «красный призрак».
В «Возмездии» бушует пламя революционного романтизма. Все полно здесь неудержимых, необузданно-жарких обвинений, кажущихся даже порою преувеличенными (в чем поэта тенденциозно обвиняла бонапартистская критика). Так и опаляет клокочущая ярость Гюго, накаленная резкость и оскорбительность его проклятий. Все это было рвущейся из его души святой ненавистью к врагам Франции и свободы, отчаянным протестующим воплем Второй республики, побежденной, но еще живой. Могучая сила гневного, бушующего лиризма — главное оружие Гюго в «Возмездии»: поэт стремился взволновать своих читателей, заразить их своим патриотическим негодованием, разбудить в них чувство справедливости, внушить им презрение, законную ненависть к новым поработителям Франции. Риторическое, ораторское начало поэзии Гюго и в «Возмездии» сбивается порою на путь расплывчатых и многоречивых рассуждений, однако оно по большей части воодушевлено впечатлением жизненной правды, а лиризм поэта полон великой, покоряющей искренности. «В этих стихах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же веяние революции», — передавала Н. К. Крупская отзыв Ленина о «Возмездии»[86].
Поэту ясно, что плебисцит, утвердивший Вторую империю, пирующую, грабящую Францию, опирающуюся на продажные штыки, благословляемую епископами и куртизанками, вовсе не отвечает истинной воле нации, потому что и разум, и право, и жалость, и песня — все они бегут с его родины, где богом стали насилие и золото.
Такова Франция Второй империи, завоеванная и покоренная венчанным преступником. На что же надеяться поэту, когда все в ней подавлено, придушено, безмолвно?
Мысль поэта-романтика привычно обращается к божеству. В поэме «Искупление» Гюго пишет о том, что все беды и несчастья, свалившиеся в конце концов на Наполеона I, были не чем иным, как возмездием небес за то, что он задушил революцию XVIII в. Восемнадцатое брюмера — вот причина божьего гнева, покаравшего Наполеона и злополучным московским походом, и разгромом при Ватерлоо, и ссылкой на остров Святой Елены.
Но, признавая зависимость человеческих судеб от потусторонней силы, Гюго, как революционный романтик, отвергает старого бога клерикалов, иезуитов и ханжей. Нет, бог на стороне прогресса, демократии и революции, на стороне народных страданий и попранной правды, на стороне всех угнетенных, ссыльных и эмигрантов, и если вспыхнет революция — в ней примет участие архангел с огненным мечом. В сборнике немало различных библейских и евангельских мотивов. По поводу стихотворения «Гремите день и ночь, о трубы мысли гневной!», где Гюго воссоздал образ Иисуса Навина, нельзя не вспомнить иронических слов Маркса о мелкобуржуазных демократах 1848 г., наивно верующих «в силу трубных звуков, от которых пали иерихонские стены», и надеющихся, стоя «перед стеной деспотизма […] повторить это чудо»[87]. В другом стихотворении, «Охранитель перед возмутителем», Гюго с печалью писал, что, случись Христу жить в современности, деятельность его представляла бы собой одну крамолу в глазах реакции 1850-х годов и завершилась бы его повой казнью.
Стремясь использовать в революционных целях религиозную идею, Гюго желает обосновать свою борьбу и другими романтическими доводами. Так, он обращается к природе, стараясь почерпнуть в ее образах вдохновляющую силу для борьбы со Второй империей. Природа становится у него одушевленным существом, разделяющим его скорби и упования, разговаривающим с ним голосами волны, моря, звезд. Природа — в вечном движении, бегут реки, клокочут вулканы, журчат подземные ручьи, бушует океан, и вся эта неустанная ее деятельность убеждает поэта в неизменности и тех других потаенных сил, которые рано или поздно подточат властвующее зло и подготовят возвращение свободы.
Гюго ищет в природе и другие вооружающие его символические образы. Могучий океан, умеющий быть и ласковым и грозным, всегда у поэта символ народа. Лев, могучее рычание которого перекрывает визг всякого хищного ночного зверья, — это тоже народ, перед голосом которого смолкнут шакалы 2 декабря. Луна, солнце и звезды, восходящие на горизонте, — символы свободы и прогресса. Романтические упования Гюго на бога и природу дополняются верой в общий прогресс, а особенно верой в родину, в ее силу и достоинство, в величие ее
