Советская ведомственность - Коллектив авторов
Не было ни одного вопроса, к которому он не подходил бы с общегосударственной точки зрения. И как народный комиссар путей сообщения, и как председатель Высшего Совета Народного Хозяйства, он подчинял каждый вопрос своего ведомства интересам народного хозяйства, интересам пролетарского государства в целом. Именно поэтому мероприятиям, которые проводил Феликс Эдмундович, всегда была обеспечена широчайшая поддержка партии и ее Центрального Комитета. Ведомственность была совершенно чужда Дзержинскому[367].
Как только государственным интересам возвращался дискурсивный голос, ведомственность как понятие также подключалась к текстуальной реальности. Для тысячи производственных руководителей Дзержинский превращался в пример идеального «большевика-хозяйственника», который боролся с ведомственностью.
Закручивающийся комок репрессий постепенно вводил «ведомственность» в качестве одной из ключевых лексем сталинского языка Большого террора. Дискурсивный поворот состоялся на печально известном февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года, на котором произошел очередной пересмотр означаемого «ведомственности». Если в период первых пятилеток «ведомственность» определяла в первую очередь частный случай бюрократизма, неуместных и затянувшихся споров и волокиты, то пленум сформулировал новую дефиницию этого понятия, которое теперь было наполнено не только большевистским холизмом и противопоставлением императивам государственных интересов, но трактовалось через чуждую темпоральность и превратилось в категорию политического и социального исключения.
В первом случае идеологи соотносили ведомственность с явлениями иной экономической формации, средневековых отношений, то есть социально-экономическими практиками, которые сохранялись в Советском государстве как пережитки феодальной эпохи. На пленуме один из главных организаторов массовых репрессий Н. И. Ежов, когда говорил о том, почему в докладах представителей ведомств не был дан анализ недостатков своей работы и ничего не было сказано о тех уроках, что они усвоили, красноречиво объяснял, как нужно по-новому понимать ведомственность:
Я думаю, что причиной всего этого является, вероятно одной из причин, та из наших серьезных болезней – это ведомственность. Я имею в виду ведомственность не ту, которая поднимает всю работу ведомства социалистическим соревнованием ряда ведомств, для того, чтобы подтянуть всю работу. Я имею в виду ту квасную, затхлую ведомственность, когда честь ведомства, честь мундира защищается не с большевистских позиций, а с позиций феодальных князьков, которые во что бы то ни стало, как бы плохо ведомство ни было, все равно его нужно защищать[368].
В этом пассаже Ежов отказался от интерпретации ведомственности как явления бюрократического характера, но являющегося частью советских практик (у)правления (социалистическое соревнование, которое подтягивает работу). Он предложил рассматривать ее в иерархии темпорального и общественного эволюционизма, принципиально обозначив ее как элемент старой формации, которую страна переросла с революцией, однако сохранявшуюся в пережитках. За этим следовала вторая новая содержательная сторона ведомственности – политическое действие против партии. В условиях набиравшего обороты репрессивного режима ведомственность как феодальный пережиток получила статус благодатной почвы для деятельности политических врагов. Ежов говорил об этом так:
Почему я говорю о ведомственности как о серьезной опасности? Для того, чтобы вскрыть все недостатки и ликвидировать в кратчайший срок вредительство троцкистов. Ведомственность в числе многих причин является одной из главных причин, которая создает условия для вредительской, шпионской и диверсионной работы троцкистов. Люди ради ведомственного своего самолюбия, ради спасения вот этой чести мундира замазывают все грехи для того, чтобы выглядеть как-нибудь почище[369].
Ежов в своем докладе подробно остановился на разоблачении «ведомств» – Наркомфина, Наркомхоза, Наркомвода, Наркомлегпрома, Наркомсовхозов, профсоюзов, в которых было вскрыто «порядочное количество троцкистских вредительских и хищнических организаций». Фактически Ежов сформулировал свое собственное определение «ведомства». Он называл так все наркоматы и организации, которые были пойманы на троцкистском вредительстве. Когда П. П. Постышев прокомментировал словами «интересное ведомство» явно неоднозначное обозначение Ежовым профсоюзов как ведомства, нарком ответил:
Я называю ведомством, потому что несмотря на то, что они не хотят признать себя ведомством – мы общественная организация, у нас демократия и т. д., – но все-таки во многом это худший вид ведомства… со своим внутренним заскорузлым ведомственным самолюбием и нежеланием вскрыть те недостатки, которые имеются. И в этом ведомстве я хочу коснуться факта, связанного с работой Соцстраха. Если троцкисты и вся эта мразь ставили ставку на то, чтобы вызвать недовольство советской властью, то по ведомству Соцстраха, где задеваются непосредственно жизненные интересы рабочего класса, они это делать могли сколько угодно[370].
Эта программная речь Ежова сделала ведомственность основным мерилом репрессий. Ведомствами становились все органы, в которых Ежов находил троцкистов. Важно понимать, что дефиниция Ежова была высказана не просто наркомом внутренних дел, но также по совместительству председателем Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). В результате мы в очередной раз наблюдаем, что именно контрольные службы осуществляли дискурсивную артикуляцию ведомственности, их сотрудники продолжали оставаться главными субъектами воспроизводства идеологии государственных интересов и, соответственно, критики конфликтных практик, которые они фреймировали как «ведомственные».
На основании партийного контроля Ежов обвинял в «заскорузлой ведомственности» чекистов, в которой воспитывались работники ЧК[371] и которой было подвержено НКВД СССР:
Вот эта узколобая ведомственность, отсутствие политического чутья и большевистской партийности, это явилось следствием того, что мы, мол, сами с усами, без ЦК справимся. <…> Эта ведомственность выражалась не только в отрыве от ЦК, но и внутри у вас была чрезвычайно интересная постановка, существовала такая система руководства. Я не знаю, можно ли это назвать ведомством. Это тоже ведь была централизованность сверху донизу, а такого законченного ведомства у нас не существовало. Это не было связано по-настоящему и главным образом не пронизано большевистским руководством снизу доверху, так что данный коллектив снизу доверху трудно себе представить[372].
На этом переломном пленуме ЦК чекисты подверглись наиболее жесткой критике за следование ведомственным интересам. Нарком иностранных дел М. М. Литвинов жаловался на работу НКВД: «Мы все люди более или менее ведомственные, но в Наркомвнуделе этот принцип ведомственности доведен до геркулесовых размеров. <…> НКВД был не особенно разборчив, но назначал агентом, кого угодно, и в результате получалось много ненужной макулатуры, а то и дезинформации»[373]. Начальник Главного управления государственной безопасности Я. С. Агранов оправдывался на пленуме: «Аппарат органов государственной безопасности воспитывался старым руководством НКВД в лице т. Ягоды в духе узковедомственного патриотизма. <…> никакого собственного дома, собственного ведомства у меня, как и у подавляющего большинства большевиков-чекистов, нет и быть не может, что мы никогда не противопоставим своих ведомственных интересов интересам нашей партии»[374]. Секретарь Президиума ЦИК СССР И. А. Акулов так вспоминал свою работу в органах
