Советская ведомственность - Коллектив авторов
В условиях ведомственной волокиты агрономы земельных органов становились не иначе как «кулацкими идеологами», отождествляющими колхозы с «помещичьими хозяйствами»[345]. Во время путины Союзрыба, Всекопромрыбаксоюз и колхозы толкали рыболовство в «ведомственную грызню, путаницу, рутину»[346]. «Ведомственная неповоротливость», суетня и взаимные обвинения являлись обычным делом при составлении планов контрактации[347]. На юге Крайзу, Крайтрактор и Крайколхозсоюз затягивали решение по питанию обычного тракториста в своих административных корреспонденциях[348]. Реальная перестройка работы сберегательных касс на селе подменялась «ведомственной шумихой»[349]. Колхозцентр, Садоогородцентр и Союзтабак, которые были не способны помочь «колхозной системе», приводили к аналогичным спорам и грызне во время урезания утвержденных центром сумм на строительство плантационно-технических сооружений для табаководства[350]. Бакинская кооперация при передаче ряда закрытых рабочих кооперативов предприятию Азнефть соблюдала «свои узковедомственные интересы в ущерб рабочему снабжению» и пыталась не передать животноводческие и молочные фермы[351]. В особых случаях «ведомственные интересы» устанавливали в колхозах новые социальные порядки. Так, Башкирский союз потребительских обществ использовал реализацию товаров для взыскания паевой задолженности. Такое административное взыскание сочеталось с «открытым товарообменом»: колхозник должен был сдать на пять рублей продуктов и уплатить членские взносы, прежде чем на такую же сумму купить товаров[352]. Строительство в колхозах нередко было жертвой «кабинетно-ведомственного творчества наркомземовских проектировочных организаций», которые не обладали навыками квалифицированных специалистов в области сельской архитектуры[353]. Или того хуже, в некоторых белорусских колхозах руководители МТС и машинно-тракторных мастерских (МТМ) вели самые настоящие «ведомственные войны»[354].
«Ведомственной» оценке оказалась наиболее подвержена деятельность Центрального управления народно-хозяйственного учета (ЦУНХУ), которое в 1934 году провалило учет поголовья скота. Все беды советского животноводства связывались с этим «ложным учетом»[355]. В риторике разоблачения газетчики объявляли перепись скота не ведомственным делом, а ответственной и политической кампанией, в том числе местных организаций[356]. Одновременно с этим в прессе никто не скрывал, что сама структура племенного животноводства была сильно раздроблена и разбросана по отдельным ведомствам, наркоматам и хозорганам. Не было согласованности по породному районированию между Наркомземом и Наркомсовхозов («Необходимо этот ведомственный спор прекратить»). Породное районирование сравнивалось с каучуковой формулой, куда «каждой организацией и ведомством вносятся поправки и поправочки»[357], а использование племенных производителей – как узковедомственный и антигосударственный подход[358].
Похожее состояние дел было в районировании посевов зерновых культур[359]. Работники Всесоюзного института растениеводства жаловались, что Наркомзем, Наркомсовхозов и Наркомснаб имели свои «собственные» селекционные станции, сортосеменные и товарно-сортовые посевы. В итоге эти наркоматы осуществляли районирование на основании «ведомственных хозяйственных соображений»[360]. Корреспонденты «Правды» разоблачали ведомственную волокиту Наркомзема, Наркомфина, Наркомлеса и Наркомсовхозов, которые не могли передать колхозам остающиеся неиспользованными пастбища и сенокосные угодья[361]. В Сибири Наркомсовхозов оставлял «беспризорными» многие зерновые предприятия, а местные совхозные управления испытывали по этому поводу неоправданный «ведомственный оптимизм»[362].
Итак, ведомственные лексемы были органичной частью языка, описывающего проблемы становления советской аграрной экономики. При этом сам ведомственный дискурс в периодике и литературе рассматривался опасным врагом нового сельского мироустройства. Всероссийское общество крестьянских писателей ставило задачи преодоления тенденции «ведомственной» критики. Для крестьянских авторов успехи коллективизации означали расширение рамок своей общественной организации, в то время как «тенденции „ведомственности“» являлись худшим проявлением «обывательской ограниченности». «Главными жизненными центрами» такой организации выступали совхозы и колхозы, а крестьянский писатель превращался в писателя совхозно-колхозного[363]. Также драматург должен был обладать знаниями колхозно-совхозной действительности и разорвать связь с традицией «ведомственных» пьес, когда за один присест сочинялись водевили на тему различных обществ, ревизионных комиссий или потребкооперации[364].
Воспроизводство ведомственных топосов в колхозном дискурсе резко сократилось во второй половине 1930‑х годов. Сталинская Конституция, утвердившая кооперативно-колхозную собственность, вероятно, положила конец всем ведомственным проявлениям в аграрном секторе и установила на деревне новый дискурсивный порядок, где не было места конфликтам. Таким образом, рационализация ведомственных взаимоотношений в публичном дискурсе была риторической частью процесса коллективизации. Советское государство строило новую экономику в деревне, в том числе путем обнаружения ведомственных противоречий и организации «идеального» социалистического управления колхозами и совхозами. Однако гувернаментальность (у)правленческих практик в сельской местности почти всегда выстраивалась вокруг административно-бюрократических отношений, и они, за исключением проблем учета скота и зернового районирования, не были референтны государственным интересам. Колхозная ведомственность чаще была канцелярской борьбой местных чиновников и колхозников за условия и средства локальных сельскохозяйственных работ.
Ведомственность как политическая категория
Большевистский холизм проявлялся только в момент больших конфликтов, связанных с промышленным производством. Конечно, я не утверждаю, что прекращение текстуализации «ведомственности» в контексте народного хозяйства означало преспокойное существование для советской промышленности. Очевидно, что эпоха сталинской индустриализации породила массу реальных ведомственных антагонизмов на гигантских стройках. Не исключено, что на местах, где сталинский дискурс мог обладать различными локальными девиациями, газетчики, наоборот, легко артикулировали ведомственность и апеллировали к большевистскому холизму при открытых конфликтах производственников, что не фиксировалось в центральной прессе. Однако, как уже было описано, центральные издания не использовали в таких описаниях «ведомственный» словарь. Ситуация изменилась, когда страна готовилась жить по заветам «Конституции победившего социализма».
Первой полемикой, в которую вновь вернулись государственные интересы, стало обсуждение вопроса о делении ресурсов между республиканскими наркоматами, которые были созданы по конституции, и союзным правительством. Как писали свидетели прений, «надо отбросить узковедомственную линию в разрешении этих вопросов и по-государственному подойти к делу». Эта критика была обращена к Наркомату легкой и местной промышленности, прикидывавшему, «что кому отдать», «нужно или не нужно „уступить“» республиканским наркоматам какое-нибудь предприятие или отрасль производства[365]. Либо, наоборот, большинство предложений о создании новых наркоматов исходили из «узких ведомственных нужд»[366].
В 1936 году не только всенародное обсуждение конституции предопределило возвращение риторики защиты государственных интересов. Международный контекст Гражданской войны в Испании и нарастающее идеологическое противостояние с фашизмом возвращали интересы государства в круг мотивационных клише для советских функционеров. Московские показательные судебные процессы также предопределили дискурсивный поворот, в котором сталинский лингвистический терроризм атаковал «германо-японо-троцкистских агентов» на заводах и в трестах. Ведомственность была объявлена оружием врагов. Другим символическим поводом вспомнить о принципах большевистского холизма оказалось празднование десятилетия со дня смерти главного идеолога государственных интересов в социалистической промышленности и основного противника ведомственности – Дзержинского.
