Владимир Егоров - Загадка Куликова поля, или Битва, которой не было

В этом плане автор «Задонщины», во всем подра­жая СПИ, следует тем же путем. Так возникают река Неправда «меж Непрой и Доном» и Куликово поле – поле где-то у черта на куличках, на речке Неправде. Эпичность обоих названий, Куликова поля и реки Не­правды, еще была очевидна автору Летописной по­вести, почти современнику «Задонщины», и, может быть, поэтому он не назвал в своей Повести поле Ку­ликовым, а реку Неправду заменил реальным извест­ным ему притоком Дона Непрядвой. Более отдален­ные во времени от «Задонщины» и Летописных по­вестей авторы «Сказания» эклектически соединили Непрядву Летописной повести с Куликовым полем «Задонщины», и с их легкой руки это сочетание, как и прочие «подробности» Куликовской битвы прочно вошло в «Сказание» и летописную традицию, в част­ности заставив переписчиков задним числом подпра­вить тексты «Задонщины».

Следующий выдуманный эпизод и исторический анахронизм «Сказания» – печенег-поединщик. В кон­це XIV века северное Причерноморье уже более трех веков не знает никаких печенегов. Негде было взять такового Мамаю. Наглядно надуманность печенега подчеркивается неопределенностью его имени. Хотя в самом «Сказании» татарский поединщик безымя­нен, в разных более поздних вариациях он получает имя то Челубея, то Темир-мурзы, то Таврула. Впрочем, и национальность и имя в данном случае не главное. Важнее то, что ордынцы в крупных сражениях вообще не практиковали никаких поединков. Этому противо­речила сама татаро-монгольская тактика, исключав­шая статическое противостояние войск друг против друга на поле боя. Ордынцы с ходу, по возможности неожиданно, атаковали противника и в случае неуда­чи столь же стремительно обращались вспять, прово­цируя его на погоню и заманивая в заранее расстав­ленные западни. Так они побеждали на Калке, так они побеждали на Ворскле, именно так они встретили на мифической Каяле героя СПИ. Не зря первые произ­ведения Куликовского цикла, «Задонщина» и Летопис­ные повести, ничего не говорят о поединке. Он был выдуман значительно позже и успел попасть только в «Сказание».

«Сказание» – вообще единственный источник информации не только о невероятном поединке Пе­ресвета с печенегом, но и всех остальных подробно­стей собственно сражения. Но если выдуман поеди­нок, то не могут ли быть выдуманными все остальные эпизоды побоища? Увы, могут. Хотя автору «Сказания» совсем не обязательно было все детали сражения вы­сасывать из пальца. Вот, например, объяснение по­явления в «Сказании» некоторых «фактов» А. Петро­вым[26]: «Ряд «загадочных» эпизодов Куликовской битвы становится более понятным, если обратиться к их литературным, а не историческим источникам. Так, в тексте «Сказания о Мамаевом побоище» находим влияние не только популярных священных текстов, «Жития Александра Невского», русской «Повести» о походе Ивана III на Новгород в 1471 году, но и – осо­бенно – отечественной редакции «Сербской Алек­сандрии», средневекового романа о подвигах Алексан­дра Македонского. Любопытно, что две популярней­шие воинские повести – «Сказание» и «Александрия», нередко встречаются вместе в одних сборниках [вот так – летопись и роман в одном сборнике! Весьма показательно. Что ж, именно таково место наших «ле­тописей». – В.Е]. Например, до сих пор существует убеждение: исход Мамаева побоища предрешила вы­лазка Засадного полка во главе с Владимиром Анд­реевичем, князем Серпуховским. Авторам ранних ис­точников ничего не известно об этом эпизоде. А вот «Александрии» – известно: «Александр же, сие слы­шав, Селевка воеводу с тысящью тысящ воинства посла в некое место съкрытися повеле»... А вот еще одно «разоблачение». Сравните эпизод перевоплоще­ния-переодевания Александра и одного из его ближай­ших «воевод» Антиоха:«... а Антиоха мниха воеводой вместо себя поставил, на царьском престоле поса­дил, а сам [Александр] как один из подчиненных Антиоху предстоял» – и фрагмент из «Сказания». В по­следнем идет речь об обмене доспехами перед Кули­ковской битвой между Дмитрием и неким Михаилом Бренком, который в княжеских одеждах и «царской приволоке» остался под великокняжеским стягом, где и обрел смерть. В данном случае говорить о большой текстуальной близости «Александрии» и «Сказания» не приходится, но сюжетное влияние – налицо. И для самых недоверчивых – последнее доказательство. Если вы читали «Сказание о Мамаевом побоище», то, вероятно, заметили, каких странных богов призыва­ет темник на помощь во время бегства. «Безбожный же царь Мамай, видев свою погыбель, нача призывати богы своа Перуна и Раклиа и Гурса и великого сво­его пособника Махмета». Перун и Туре (Хоре) – сла­вянские языческие божества. Махмет, естественно, соотносится с мусульманским пророком Мухамме­дом... А вот кто такой Раклий? Перечисление столь разнородных богов – очень редкое явление в русской литературе и находит аналогию опять – таки толь­ко в тексте «Александрии» – в рассказе о посещении Александром Македонским царства мертвых с пе­речислением представителей греческого языческо­го пантеона – Геракла, Аполлона, Гермеса... Геракл в русской версии именуется Раклием. Смысл перечис­ления этого разношерстного пантеона в указании на «идолопоклонство» и «басурманство» врага, о кото­ром говорится, что он «эллин, идолопоклонник и иконоборецъ, злой христьанскый укоритель». Способ же воплощения этой идеи автор «Сказания» подглядел в любимой им «Александрии»».

Итак, из «Сербской Александрии», еще раз под­черкиваю, средневекового романа, в «Сказание», ко­торое у нас воспринимается как летопись и служит основой сценария «Руси защитник», пересажены и ус­пешно прижились засадный полк, с заменой Алексан­дра Македонского на Дмитрия Московского и Селевка на Владимира Серпуховского, а также переодевание и обмен одеждой перед боем, где роль Александра опять выполняет великий князь, а Антиоха – несча­стный Михаил Бренок. Вот только пантеону призы­ваемых «эллином и иконоборцем» (то есть православ­ным греком, приверженцем иконоборчества?! – В.Е.) Мамаем во время бегства богов, в котором наряду с Перуном и Хорсом оказался даже Геракл, почему-то места в сценарии не нашлось. А напрасно. Достовер­ность этого эпизода в «Сказании» ничуть не ниже дос­товерности сцен засады и переодевания.

Дотошные исследователи раскопали источники и других откровений «Сказания», в частности конкрет­ных имен князей, бояр, воевод, рядовых дружинников и даже купцов, на первый взгляд вообще непонятно зачем взятых с собой Дмитрием в поход на Дон. Все это позднейшие вставки в текст «Сказания», позво­лившие удревнить родословные возникавших в XVI – XVII веках новых звучных фамилий, причем не толь­ко княжеских да боярских, но и купеческих, вглубь аж до XIV века.

Из-за многочисленных вставок текст «Сказания» оказался весьма вариативен. До нас дошло восемь (!) редакций «Сказания», а их варианты вообще трудно поддаются исчислению. Нетрудно догадаться, что эти многочисленные варианты во многом противоречат друг другу. В частности, относительно роли в кули­ковской эпопее митрополита Киприана.

Согласно одной из редакций «Сказания», так и именуемой Киприановской, митрополит, хотя и с ого­ворками, но все же собственноручно благословил Дмитрия Московского на ратный подвиг и проделал это, судя по тексту Киприановской редакции, в Моск­ве. На самом деле, насколько мы знаем, в 1380 году Киприана в Москве не было, так как Дмитрий Ива­нович неугодного ему митрополита в Москву не пус­кал. После неудачной попытки прорваться во Влади­мир и Москву, изрядно помятый и ограбленный мос­ковской стражей Киприан предал Дмитрия анафеме и благоразумно отсиживался в Киеве. О каком тут бла­гословении могла идти речь? Впрочем, никто всерь­ез и не воспринимал ни киприановское благослове­ние, ни саму Киприановскую редакцию, написанную в конце первой трети XVI века митрополитом Дании­лом, то есть редакцию очень позднюю и со всей оче­видностью тенденциозную. А вот благословение Сер­гия Радонежского общеизвестно и почитается не под­лежащим сомнению фактом. Однако, вероятнее всего, его тоже не было.

История с Сергиевым благословением имеет свой генезис. Первое упоминание Сергия Радонежского в связи с Куликовской битвой возникает в наших лето­писях только через сто лет после самой битвы. Сна­чала в Пространной летописной повести появляется благословляющее послание, полученное Дмитрием уже на Дону накануне сражения: «Итогда приспела грамота от преподобного игумена Сергия, от свято­го старца благословенного». Позже, в «Сказании», до­бавляется красочный эпизод личного благословения Дмитрия на бой Сергием Радонежским в стенах Тро­ицкого монастыря. А. Меленберг[27] убедительно пока­зывает, что не было никакого личного благослове­ния, да и благословляющая грамота Сергия вдогонку ушедшему войску тоже маловероятна. На основании документов того времени Меленберг делает вывод, что «Сергий Радонежский и круг его собеседников и сотаинников из подмосковных монастырей, вне всякого сомнения, поддерживали анафемствование великого князя». То есть, в раздрае между Киприаном и Дмит­рием Сергий Радонежский, неважно, подчиняясь ли церковной иерархии или по зову сердца, но держал сторону митрополита. В ответ, как повествует лето­пись под 1379 годом: «И печаль была о сем великому князю... и негодование на Дионисия, еще же и на препо­добного игумена Сергия». То есть в то время размолв­ка у великого князя и троицкого игумена была серь­езной, а недовольство друг другом взаимным. Кро­ме того, не надо забывать, что на тот период Дмитрий был отлучен от церкви. Так что и от Сергия князь даже по формальным признакам не мог получить благосло­вения. Ни устного, ни тем паче письменного.